Михаил Колесников - Экспедиция идет к цели [Приключенческая повесть]

Мы попросили немного этой жидкости в пробирку для анализа, после чего вышли на свежий воздух. Невысоко над нами парил орел. Знаменитый полководец натянул тетиву, сощурил кошачьи глаза и… промазал. Тогда Сандаг вскинул винтовку, и орел… упал к нашим ногам.

Вы думаете, Чингисхан испугался выстрела? Как бы не так! Он с восторгом ухватился за винтовку, тряс ее, трогал дуло.

«Десять таких штук в мою армию, и я завоевал бы мир гораздо быстрее!»

Тут уж мы не утерпели и расхвастались. О, человечество в смысле военной техники со времен Чингисхана сделало большой шаг вперед: самолеты, танки, подводные лодки, минометы, самоходные пушки, отравляющие газы и т. д. и т. п. Мы нарисовали грандиозную картину современного боя и никогда еще не встречали более внимательного слушателя. Глаза его зажглись жестким холодным огнем. Он был рожден для войны, и грандиозное развитие военной техники потрясло его.

В конце концов он схватил свой лук, сломал его о колено и отшвырнул в сторону. Потом заговорил. Тихо, с расстановкой:

«Я считал, что люди гибнут в основном не на войне, а после войны. На войне гибнут воины. Моей главной тактикой были опустошения. Скажем, прежде чем штурмовать большой город, мы опустошали всю местность вокруг, а в это время около крепостей и замков располагались наблюдательные отряды, чтобы удерживать в них гарнизоны противника.

Но ведь все это было семьсот лет тому назад! Я был вероломен и беспощаден. Чтобы обеспечить себе спокойное обладание завоеванной страной, я приказывал вырезать ее население, разрушать ее города и крепости. При взятии Нишабура резня длилась четыре дня. Мы сложили пирамиды отдельно из голов мужчин, женщин и детей. Разрушение длилось две недели. Город исчез с лица земли. Но вижу, вы смеетесь надо мной, и все эти ужасы кажутся вам ничтожными в сравнении с теми войнами, какие вам приходится вести.

Я шел со своим тугим луком по миру, и не было во всей вселенной никого, кто мог бы померяться со мной силой. Я покорил двести семьдесят народов со своей армией, которая была так велика, что язык не поворачивается сказать: сто тридцать тысяч воинов! Но вы опять улыбаетесь: сто тридцать тысяч! Да разве это армия?! Вот десять миллионов — куда ни шло!

Мне стыдно, я готов заплакать.

Тогда мне думалось, что вместе со мной умрут и войны: мои глаза слишком много видели крови. Где моя великая империя, созданная огнем и мечом? Выходит, я зря старался? Ну, а чего же, в таком случае, ждать от тех, кто сегодня стремится подражать мне? Может быть, они хотят создать великую империю, где не останется в живых ни одного человека, кроме самого императора-хана?»

Эта мысль почему-то показалась ему забавной. Он захохотал. Он смеялся до тех пор, пока не посинело лицо. Мы бросились к нему на помощь, но было поздно: Чингисхан задохнулся от смеха, он умер…

А еще говорят, что от смеха не умирают, — сказал я Сандагу, и мы договорились никому не рассказывать о встрече с Чингисханом, которого мы уморили смехом…

— А я-то по наивности сперва поверила всему, — сказала разочарованно Валя. — Значит, никто не знает, где похоронен Чингисхан?

— Никто.

Все рассмеялись. Слушали затаив дыхание, а все свелось к шутке Тимякова над легковерной Басмановой.

Пушкарев поднял с земли розоватую плитку из обожженной глины с рельефным изображением богини Тары, протянул Вале:

— Возьми на память. Эта глиняная иконка называется цаца. Глину замешивали на крови лам, прославившихся своей святостью. Как я вычитал у Андрея Дмитриевича, этими цаца здесь набиты все субурганы. Много было святых.

— Цаца? У нас в Саратове черепки фаянсовой посуды назывались цацками.

«У нас в Саратове…» Она замолчала, пораженная мыслью, что находится сейчас за тридевять земель от своего Саратова. Перед ней — субурганы мертвого города, а в двух шагах, на земле, — японский шпион и международный авантюрист… Поход через великую пустыню Гоби, едва не закончившийся гибелью всей экспедиции. А впереди — полная неизвестность…

Валя взяла глиняную плитку, напоминавшую по форме печенье или печатный пряник, прижала ее к щеке. Богиня Тара, покровительница древней Эдзины, будь покровительницей горстки измученных людей, не дай им пропасть в чужом, враждебном краю!..

Откуда взялась она, эта равнодушно улыбающаяся Тара? Если бы Саша не открыл ту пещеру с гигантской статуей Тары, то всего, что с ними приключилось потом, и не было бы… А сейчас они скитаются, терпят лишения, испытывают страх — и все под знаком все той же Тары с ее непостижимой улыбкой…

Только теперь, когда они немного пришли в себя, наряду с любознательностью обострился и страх. Чего они боялись? Внезапного нападения? Обратной дороги? Неожиданных каверз хитроумного Карста и его сообщника Очира?

Нет, за себя они опасались мало. Они думали сейчас о лагере экспедиции, где остались Зыков, рабочие на буровых, Чимид. Что там сейчас происходит?..

Этих страхов никто не высказывал вслух, но у каждого звенели в ушах последние отчаянные слова Цокто о заговоре в сомоне. Д-да, нужно все-таки поторапливаться…

Им казалось, будто они попали в некий каменный мешок. Безбоязненно ползали по земле медно-красные и зеленые змеи, они словно бы и не чувствовали присутствия людей. Здесь жизнь текла по своим законам, и человек не имел к ней никакого отношения. По развалинам фанз и кумирен прыгала сойка. А по сторонам поднимались толстые глинобитные стены. У северной и восточной стен — нагромождения песка, по ним можно без труда подняться на стену. Весь пустырь завален многоцветными черепками фарфоровой посуды, кое-где валялась выпуклая черепица — все, что осталось от крыш домов. Медленно, лениво прополз степной удав, едва не задев ногу Пушкарева, и мгновенно исчез, словно и не было его.

Рассказывают, будто некая смелая старуха много-много лет тому назад забрела в эти развалины и нашла здесь три нитки прекрасного жемчуга. Прямо на земле. Да, здесь еще много чего можно найти, если поискать… Но Пушкарев вдруг почувствовал какое-то равнодушие ко всему. Поднял из мусора нефритовую фигурку странной формы и забросил ее…

Он вытащил из геологической сумки заветную тетрадь и записал: «Мы в мертвом городе Хара-Хото. Как очутились здесь? Это целая история, опишу все потом, если благополучно вернемся домой. Тимяков говорит, что от Хара-Хото до наших родных гор Гурбан-Сайхан двенадцать дней ходу на верблюдах. Далековато. Только бы добраться до монгольского пограничного поста! Но и до него добраться не так просто: повсюду нас будет подстерегать опасность. Я тревожусь за Валю. Если бы ее не было рядом, вся эта история, в которую мы попали, выглядела бы для меня всего лишь опасным приключением. Продукты на исходе, но Сандаг спокоен: он все приглядывается к одному из верблюдов, которого, по всей видимости, в случае крайней нужды можно будет прирезать.