Михаил Колесников - Экспедиция идет к цели [Приключенческая повесть]

— А крепкий кумыс! — говорил Пушкарев.

Лубсан покачал головой.

— Это не кумыс. Это — такбатикба и марбамирба. Если хочешь знать, эта штука делается из арьки. Из арьки гонят арацу, из арацы — хуруцзу, из хуруцзы — ширацзу, из ширацзы — борацзу, а уж из борацзы — такбатикбу и марбамирбу.

— Ну и ну, длинная история у этого напитка. Давай, дед, еще нальем марбамирбы. Никогда не пил ничего подобного.

Тимяков спел «Варяга» и исполнил на хуре «Морин явлал» — маленькую пьесу, изображающую бег коня, чем привел гостей в неописуемый восторг.

Утром Долгор одели в красный плащ и усадили на коня. Лубсан сидел позади седла, придерживая невесту и закрывая ей лицо куском материи. Свадебная процессия направилась в объединение. Здесь снова устроили пир. Жених палкой пытался сдернуть занавеску с лица невесты, а свита Долгор не давала. Завязалась шутливая перебранка, жених все-таки добился своего. Был он в форме пограничника, на груди сверкал орден Полярной Звезды.

Кумыс лился рекой. Гости пели во все горло о том, что «много нас юрт зазывало, но мы торопились к одной».

Долгор, закрывая рукой рот, чтобы не выдать веселую улыбку, исполняла песню-плач:

Роль благопожелателя — еролчи взял на себя старый Лубсан. Он пел дребезжащим голосом, аккомпанируя себе на моринхуре:

— Тут и для вас есть кое-что полезное, спишите слова, — сказал Вале Тимяков, озорно улыбаясь.

Она покраснела, смутилась.

— Замуж пока не собираюсь.

— Отчего же? Жениха подыщем, двух красных верблюдов за ним дадим; вас на белую кошму усадим, лицом к огню, сделаем специальную прическу в виде рогов архара — видели у старух? А то еще тут принято переплетать волосы невесты и жениха, после чего муж и жена не имеют права называть друг друга по имени — мол, мы одно целое. Маленькое неудобство при исполнении служебных обязанностей, но ничего. — Он был словоохотлив и веселился от души.

А жених и невеста между тем приняли от Аюрзана на голубом хадаке [40] Xадак — плат счастья. серебряную пиалу с молоком и стали по очереди пить из нее. Потом жених спрятал пиалу за пазуху, туда же положил косточку «шагай», которой будут их дети играть в бабки.

Перед отъездом Сандаг и Валя посадили Долгор у юрты на белую кошму и придавили подол ее халата камнями:

— Камень лежит там, куда брошен, невеста живет там, куда ее отдали.

Через два дня молодожены уехали на погранзаставу.

…В конце сентября из Улан-Батора прибыло несколько автоколонн: две партии геологов Восточной экспедиции, которые должны искать газ, а также воду в намеченных Басмановой местах. Приехали строители города и госхоза.

У подножия горы Дзун-Сайхан сделалось людно и шумно, как никогда. Всюду народ, машины, гомон, смех, крики — кутерьма, неразбериха.

Вскоре застучали топоры, завизжали пилы: это плот-ники строили временные жилища. А потом здесь вырастут настоящие дома с капитальными стенами.

Пушкарев и Басманова были в заботах: ведь на них теперь смотрели как на хозяев, на представителей Ученого комитета, которые знают, где размещаться, с чего начинать. Ведь они не поедут в Улан-Батор. Оставались и еще несколько сотрудников. Таким образом, предполагалось осуществлять тесную связь Ученого комитета с Восточной экспедицией, приехавшей из СССР на долгие годы, пока не будут подготовлены свои собственные национальные кадры.

Советский Союз прислал отборнейших из отборных.

— Ну, дорогие мои друзья, — сказал Тимяков Вале и Пушкареву, — на вас наши научные надежды. Мы с Сандагом будем наведываться сюда. Завидую вам: мы начинали с археологии, а вы начинаете с кипения живой жизни…

И только теперь, когда сотрудники экспедиции стали готовиться к отъезду, Басманова и Пушкарев вдруг осознали в полную меру, что они остаются здесь, возможно, на долгие годы. Это было и радостно и страшно в одно и то же время.

Да, каждый творец своей жизни, и не столько биографии как таковой, а самой сердцевины жизни, которая и составляет сущность человека. Им предстоит пройти Гоби из конца в конец и увидеть еще много чудес. Ведь они только прикоснулись к необыкновенному, и оно сразу опалило жаром их лица, заставило восторгаться и страдать.

Того, что было, уже не вычеркнешь, не вычеркнешь… А то, что будет, притаилось пока в этих пустынных горах и в пустынных пространствах, затканных светлым, дрожащим маревом, оно ждет своего часа.

Человек должен двигаться, совершать каждый миг восхождение — если это даже только движение твоего ума, внутреннее восхождение. Ты рожден для дел во имя счастья людей. Так будь же беззаветно предан делу, не страшись трудностей, не избегай их, ибо они и есть подлинный источник необыкновенного. Ты сам должен искать и находить трудности и преодолевать их, ломая преграды.

Окунись с головой в жизнь, и только тогда тебе станет ясен смысл ее. Выковывай в себе смелость. И прежде всего смелость творческую, ибо она и есть движущая сила твоих поступков. Ею обладали такие великаны, как Пржевальский, Миклухо-Маклай, Лобачевский — все те, кто пробивал дорогу в незнаемое, кто умел в самых тяжелых ситуациях проявлять свой организаторский талант, вел за собой других…

И настал день отъезда.

Чимид прохаживался вокруг машины и вздыхал. Он сердито пнул собаку, подвернувшуюся под ноги, попросил у Гончига трубку и закурил. Грузили чемоданы, экспедиционное имущество. Аракча прикручивал проволокой бочки с горючим. Только старый Лубсан не принимал участия во всей этой сутолоке. Он спокойно сидел на земле, поджав под себя ноги, и наблюдал. Не в первый раз приходилось ему расставаться с Тимяковым и Сандагом, но пути их неизменно сходились. Он оставался сторожем лагеря геологов.

Лубсан поднялся лишь тогда, когда к нему подошел Тимяков.

— Наведывайся сюда, Андрей, — сказал Лубсан. — Город, госхоз построим — совсем хорошо будет.

— Жди в гости. Обязательно наведаюсь. Ко мне жена и дочь приезжают. Все вместе и заявимся к тебе.

Лубсан слабо улыбнулся. Ему сделалось грустно при мысли о предстоящей разлуке. А Тимяков смотрел на жилистую шею старика, на его засаленные рукава, и ему невольно припоминались все пути, по которым они прошли вместе.

«А теперь вновь расходимся, доведется ли еще встретиться?» Андрей Дмитриевич хорошо понимал состояние Лубсана и хотел чем-нибудь утешить старика. Он вынул часы и протянул ему: