Юрий Збанацкий - Куриловы острова

Редко в их спальню наведывалась и Марина Ивановна. Она была молода и, как все молодые, непоколебимо верила в жизнь, в человеческое бессмертие. И вот впервые столкнулась с неумолимым законом действительности. Чуть только переступала порог спальни и ей на глаза попадалась белоснежная пустая кровать, взгляд учительницы сразу же становился туманным. Восьмиклассники это видели и оценивали по-своему, по-ребячьи. Они как-то сразу привязались всем сердцем к новой воспитательнице, увидев в ней не только учительницу, но и мать, человека близкого и родного.

Долго никто не решался заглянуть в Андрейкину тумбочку.

Андрей несколько раз показывал Миколке фотокарточки — свое самое дорогое и сокровенное. Миколка сам, пожалуй, и не осмелился бы достать их из тумбочки, если б не пообещал дать посмотреть одному человеку. Он осторожно взял фотокарточки, спрятал их за пазуху и поспешил из спальни. Школьными коридорами пришел в класс, где занимались первачки. Ребята уже выполнили домашние задания, пообедали, поиграли в снежки и легли отдохнуть.

Здесь его и поджидал человек, интересовавшийся Андрейкиными фотокарточками. То, безусловно, была Каринка.

— Принес? — взволнованно спросила она.

— Да.

Карина осторожно, с какой-то нежностью, стала просматривать фотографии. Они были разных размеров, но сложены в строгом порядке.

С одной им улыбался круглощекий малыш в белом трикотажном костюмчике, — тут, наверно, Андрейке и году не было. С другой на них смотрела счастливыми глазами молодая красивая женщина, к которой доверчиво прижался мальчик в коротких плисовых штанишках на белых помочах. А вот он, все тот же Андрейка, на плече у отца, — оба смеются, оба счастливы.

А на этой — Андрейка-школьник, пожалуй, еще первоклассник. Стоит серьезный, чем-то озабочен, прямо шелохнуться боится.

А тут — с мальчиками и девочками китайцами. Взялись за руки и что-то кричат, наверное: мир — дружба, мир — дружба!..

А вот и недавнее фото. Уже не ребенок, не мальчуган, широко раскрытыми серыми глазами удивленно смотрит на мир. Будто бы удивляется: какой же ты, мир, широкий, неоглядный, красивый! Как бы говорит: никогда не перестану любоваться, изумляться, думать, трудиться и любить все то, что вижу, все то, что мне дорого.

— Как живой! — шепчет Каринка. Задумчиво склонила голову, тихо заговорила: — Как-то стояла одна у окна, смотрела вдаль. Дождь, туман, горизонт какой-то холодный. И тяжело стало на сердце. Вдруг подошел он. Заговорил. Не так, как все другие. У нас привыкли осмеять, подразнить, а он — нет. Он совсем как большой поинтересовался: «Тоскуешь, Карина? Не тоскуй! Человеку больше к лицу радости, чем вздохи». И сразу же обо всем забылось. И тоска и горе. Я засмеялась. Действительно, почему я должна горевать, когда жизнь так прекрасна, а люди, среди которых ты живешь, такие хорошие...

Она не договорила. Всхлипнула, склонилась Миколке на плечо:

— Ой, Миколка... Я не верю... не хочу верить...

Миколка не отстранился. Он вообще забыл о том, что когда-то ненавидел и преследовал девчонок. Он и сам готов был заплакать. Но держался, еще успокаивал девочку:

— Ну что ж... Всяко бывает... дикий случай...

Он где-то слышал эти слова и теперь ими успокаивал Карину.

Каринка взяла себя в руки. Вытерла украдкой слезы, поправила прическу.

— Прости, Коля. Так тяжело...

Заговорила спокойнее:

— А не сделать ли нам, Миколка, такой стенд? На лист бумаги наклеить все эти фотографии, написать красивым почерком Андрейкину биографию. Взять и повесить все это в пионерской комнате. На память. Мы уйдем из школы, другие придут, а Андрейка всегда будет. И все его будут помнить.

Миколка широко открытыми глазами смотрел на Карину. Он был готов ее расцеловать за это предложение!.. Да он и сам думал. В газету написать собирался. Разве ж его друг не совершил подвиг, разве он не достоин того, чтобы его чтили, брали в пример? Ведь это только в дни войны юные пионеры, не жалея жизни, погибали в борьбе с врагом, защищая Родину, спасали советских людей. А Андрейка разве не спас товарища, не пожертвовал жизнью во имя других?

— Да мы не только плакат. Мы уголок Андрейкин устроим! Либо в нашей спальне, либо в пионерской комнате. Надо с Мариной Ивановной посоветоваться.

— Так пошли!

В ребячьей спальне они застали Конопельского, Трояцкого и Зюзина. Сконфузились и те и другие.

Зюзин держал в руках портрет в новой рамке.

— Северинов... — одними губами прошептала Каринка.

— Это Зюзин, — необычно мягко отозвался Трояцкий.

— А рамку вон они смастерили, — кивнул головой в сторону ребят Зюзин.

И как-то незаметно, словно они никогда не были противниками, ребята разговорились, доверяя друг другу. Миколка им изложил Каринкино предложение, и те сразу же присоединились к нему, обещая охотно во всем помогать.

У Зюзина нашелся большой лист ватманской бумаги — он покрыл чуть не весь стол. Каринка стала на свой вкус раскладывать на этом листе фотографии. Зюзин заспорил с ней. Одни поддерживали Каринку, другие Зюзина. Ожила молчаливая, приунывшая спальня.

И никто не услышал, как тихонечко отворилась дверь и в нее заглянул не кто иной, как бывшая их воспитательница Лукия Авдеевна. Все сразу смолкли, выжидающе глядя на нее.

— Конопельский! — позвала она.

Конопельский не тронулся с места.

— Можно тебя на минуточку?

И исчезла за дверью.

Пожав плечами, Конопельский вышел из комнаты.

Конопельский не знал, зачем его вызывает Лукия Авдеевна. Последние месяцы они виделись очень редко. Если когда и встречались где-нибудь в коридоре или на общешкольном собрании, то Лукия Авдеевна не замечала своих прежних воспитанников. Особенно Конопельского.

Он не обижался. Ведь это они подставили ножку учительнице. Еще бы — Лукия Авдеевна все время считалась передовой воспитательницей, хвасталась образцовым порядком в спальне, примерным поведением своих воспитанников, и вдруг открылось такое... Тут уже не до славы, еле на работе удержалась, а выговор все же записали. Ученикам об этом хоть и не сказали, да разве от них скроешь?

Конопельский понимал, что выговор и тот позор, который пережила учительница, лежат на его совести. Ведь не кто иной, как он, завел такие порядки в спальне. От скуки и скрытого протеста против «несправедливостей» по отношению к нему и к родителям, против тех, кто покарал отца и мать, в результате чего его спокойная домашняя жизнь была внезапно сломлена.

Впрочем, Конопельского совесть не мучила. Просто он сожалел, что так получилось. Ведь ему неплохо жилось под опекой Лукии Авдеевны. Случай на озере перевернул ему всю душу, все его помыслы. У него было время подумать, лежа в больнице. Ему все время мерещилось, что он хватается руками за льдину, и выплыть не может, и не тонет. Только вода не холодная, а горячая, как кипяток. Он отгонял от себя эти кошмары и не мог отогнать. Он сам не верил, что еще жив. Что лежит в кровати, теплой и чистой, а возле него хлопочут врачи, что ему с каждым днем легче и лучше, что он будет жить, ходить по коридорам школы. Смеяться. Видеть солнечное утро, думать. Ходить в кино, спорить с товарищами. Подставлять ножку учителям...