Герман Коробейников - Пещера Рыжего монаха

— Вам не поверят, — произнес красноармеец дрогнувшим голосом, — только честь свою замараете.

Но обстоятельства были не из тех, чтобы полковник мог разжалобиться.

Нежинцев продолжал следить за красноармейцем.

А Жигунов был подавлен и, не думая об опасности, вошел в камеру. Угол около двери, в котором он оказался, не давал ему свободы движения. Нежинцев не упустил этого из виду.

— Ну, так как же? — спросил он.

Точно устыдившись своих колебаний, Жигунов глухим, но твердым голосом ответил:

— Нет — вот мое слово! Пусть даже смерть приму от своих, а под вашу дудку снова плясать не стану.

Нежинцев весь подобрался и, нарочито сгорбившись, направился к двери. Поравнявшись с конвоиром, точно рассчитанным движением он метнулся на него, и прежде чем тот успел вскинуть винтовку, сильные руки железной хваткой сжали ему шею. Убедившись, что красноармеец не в состоянии крикнуть, Нежинцев вдруг отступил на шаг, рванул его тело на себя и с размаху ударил затылком об стену. Почувствовав, как жертва оседает под его руками, Нежинцев вырвал винтовку и кинулся к лестнице.

Взбежав по ступеням и миновав отрезок коридора, Нежинцев остановился и выглянул из-за угла. Отсюда было видно крыльцо: часовой стоял, привалившись к столбу, глядя в сторону. В несколько мгновений Нежинцев преодолел разделявшее их расстояние и взмахнул прикладом. Но ему не повезло: услышав шаги, часовой отшатнулся, и удар пришелся по плечу, лишь сбив красноармейца с ног. Времени на то, чтобы покончить с ним, у беглеца не было.

Двор был пустынен, гнедая стояла оседланной на том же месте. Распуская узел уздечки, полковник краем глаза наблюдал за часовым у крыльца, и когда тот, поднявшись с земли, вскинул винтовку, он пригнулся. Две пули просвистели над головой, а в следующее мгновение Нежинцев вскочил в седло. Кобыла, почувствовав опытного наездника, с места взяла галопом.

Когда беглец вырвался на простор улицы, вслед ему снова ударили выстрелы. Но не достали его.

Улица стремительно летела назад, копыта били по каменистой дороге, высекая искры.

У поворота в гору Нежинцев оглянулся: из ворот казармы один за другим вылетали конармейцы. Однако время было выиграно. Еще один поворот, и дорога, миновав последние дома, побежала белыми известковыми изгибами в горы. Склон горы скрыл его от преследователей. Когда же дорога снова выровнялась, сзади послышались выстрелы, но расстояние между ним и погоней было уже такое, что он даже не слышал свиста пуль.

Тагуа спустился к шумной Монашке и по тропе, вьющейся среди бархатно-мшистых камней, достиг места переправы. Несчетно много раз возвращался он этой дорогой, напевая благодарственную песню божеству охоты. Он и сейчас мурлыкал ее под нос, хотя давно уже полагался лишь на свой опыт и умение. Но песня досталась от предков и вошла в его жизнь.

…Не разуваясь, Тагуа перешел вброд Монашку и сбросил на землю тушу молодого кабана. Добыча к концу дороги изрядно натрудила плечи, и перед последним переходом следовало сделать короткий привал. Прежде он бы не торопился и отдохнул бы как следует. А сейчас неумолимая сила тянула его домой, хотелось прийти засветло, пока жена не улеглась спать и огонь в очаге не потух. Тогда можно будет зажарить хороший кусок мяса, а после ужина посидеть рядом с Тинат у догорающего огня и, млея от блаженной усталости, отвечать на ее расспросы и потягивать трубку. Мысль об этом наполняла его душу покоем. Он сел на землю, привалился спиной к валуну и вытянул ноги.

Кругом было безлюдно и тихо. Только перекатывала через камни свои воды Монашка. Садилось солнце, под его лучами пурпурным цветом наливались облака. В такие минуты Тагуа особенно хотелось, чтобы не только он — все были бы счастливы и довольны жизнью.

Отдаленные выстрелы, перекрывшие рокот Монашки, прервали неторопливое течение его мыслей. Тагуа насторожился.

Прошла минута, другая, и на дороге показался всадник. Хотя до него было еще далеко, охотник видел, что наездник опытен: лошадь под ним, летящая крупным галопом, без труда одолевала опасные повороты. Спустя немного следом показалась группа конников в буденовках. Они отставали метров на полтораста, и расстояние продолжало увеличиваться: в седлах красноармейцы держались неважно и ездить по горным дорогам, как видно, не умели. «Уйдет, — подумал Тагуа, — клянусь покойным отцом — уйдет! Хорошие ребята — красноармейцы: крестьянам в свободное время помогают, ходят по домам, рассказывают о революции, о новой жизни, а стреляют плохо. Да и немудрено: сами недавно землю пахали».

Беглец выехал на открытый склон горы, замедлил бег лошади и, почти не целясь, выстрелил из винтовки. Один из красноармейцев припал к лошадиной холке и стал сползать набок.

«Хайт цараби! — пробормотал Тагуа. — Хорошо стреляет, дьявол, гром его разрази!» Но грома не последовало, всадник продолжал уходить от погони.

Не меняя позы, Тагуа потянулся к ружью. Стрелять было неудобно — приходилось целиться под крутым углом вверх. Держа ружье на весу, он ждал. Вдруг ему мучительно захотелось домой. «Боже, когда это кончится?» — тоскливо подумал он.

Беглец вновь оказался в поле его зрения. Тагуа вскинул ружье к плечу и нажал курок. Всадник вылетел из седла и покатился вниз. Тагуа вскочил на ноги, перебросил кабана через плечо и скрылся в кустах, окаймлявших речку. На дорогу он выбрался далеко позади красноармейцев. Перед тем как направиться к городу, он выглянул из-за скалы. Красноармейцы толпились у края обрыва и смотрели на распластавшееся внизу тело полковника. Тагуа поудобнее пристроил на плечах свою добычу и торопливо зашагал к дому.

Уныние продолжало царить в доме Тинат. Не желая видеть людей, Федя с вялым видом слонялся по дому и саду, а если случалось заниматься каким-нибудь делом, то выполнял его без всякого интереса.

Иван Егорович ощущал беспокойство за сына.

— Не унывай, — говорил он Феде, — еще не настал конец света. Не сегодня-завтра все переменится.

Но дни шли, а ничего не менялось.

Под влиянием тоскливого настроения Федя все чаще возвращался мыслью к годам, проведенным в Смоленске. Он вспоминал, как когда-то с друзьями совершал прогулки за город, как рыбачили, собирали грибы, пекли в золе картошку.

«А здесь картошки и в помине нет, — думал он злорадно. — И вообще, что здесь хорошего? Все нарядно, непонятно. Звезды на небе и те не на своих местах горят». Даже кипарисы, несущие к небу темно-изумрудные кроны, вызывали у Феди раздражение: «Не деревья, а столбы какие-то. То ли дело береза: и ствол белый, радостный, и листочки весело трепещут под ветром, и в бане с березовым веником попариться — одно удовольствие… А цветы? Такие яркие, будто и не настоящие даже. А зима… Разве это зима?! Ни снега тебе, ни мороза, ни на санях покататься, ни в снежки поиграть; деревья всегда зеленые стоят. Вот море — это, конечно, да! Но и в Днепре, в конце концов, искупаться можно, хотя и не широк он возле Смоленска: туда и сюда сплавать без отдыха труда не составляет. Может, взять да и махнуть обратно в Смоленск?.. Как-то тамошние друзья-приятели поживают? И первый из них — Юрка Соловьев? Свинство — иначе на назовешь, что до сих пор не удосужился написать ему о своем житье-бытье».