Лев Парфёнов - Неделя приключений

Пароход выходит в открытое море, нет — в океан. Поднимается ужасная буря. Пассажиры забиваются по каютам. Только Сёмка остается на мостике. Сердце его недосягаемо для страха. Лицо, обдутое ветрами всех широт, сурово и замкнуто. Волны со зловещим шипением подбираются к нему, но всё напрасно. Ярость океана не пугает отважного мореплавателя. Он поднимает к глазам морской бинокль и видит вдали подёрнутые туманом неведомые острова. Пароход с чёрными бортами и с красной ватерлинией уверенно разрезает волны. И ведёт его капитан Семён Берестов.

Утром дядя ушёл по своим делам в комендатуру. Сёмка решил не огорчаться — в запасе имелся бинокль. На бревне за сараем уже собрались ребята. Бинокль среди этой публики, как Сёмка и рассчитывал, произвел фурор. Его крутили, вертели, хватали, вырывали друг у друга цепкие маленькие руки, в него смотрели и так и эдак. Им даже пробовали заколачивать гвозди, ибо какой-то случившийся тут знаток заявил, что морскому биноклю это нипочём. Вероятно, за всё время своего существования, при самых свирепых бурях бинокль не подвергался столь ощутительному воздействию стихийных сил. И кто знает, чем кончилось бы для него знакомство с ребятами с улицы Малый спуск, если бы за сараями вдруг не появился сам Василий Алексеевич.

Высокий, в тёмно-синем кителе с золотыми нашивками на рукавах, в фуражке с огромным, не виданным в этих сухопутных местах крабом, он произвёл потрясающее впечатление на пацанов. Он воспламенил их воображение, заставил заново пережить фильмы «Броненосец «Потёмкин», «Мы из Кронштадта», вспомнить морские рассказы и песни. Сёмке вдруг стало совестно, что он один пользуется правом родственной близости к этому человеку. Все смотрели на Сёмку с завистью, а в иных глазах было даже заискивание.

Василий Алексеевич, казалось, не замечал своей популярности, своей безграничной власти над ребятишками. Он шагнул к бревну, похлопал большой ладонью по глянцевитой, отполированной штанами поверхности. Недоверчиво улыбнулся, сказал:

— Хм, цело…

В голосе его слышалось приятное удивление.

— Ну-ка, братишка, — обратился он к одному из ребят, — привстань.

Тот, которого назвали братишкой, зарделся от удовольствия и вскочил, словно его подбросила пружина. Дядя нагнулся над бревном, что-то рассматривая среди вырезанных ножами орнаментов и надписей.

— Ага, вот и моё рукоделие…

Сёмка прочитал полустёршуюся и забитую пылью надпись: «Вася Гуров, май, 1931 год». Ребята навалились ему на спину, сдавили с боков. Каждому не терпелось прочитать, что там написано. Сзади слышался отчаянный голос Витькиного брата Юрика:

— Пустите меня! Пустите меня!

Василий Алексеевич выпрямился, привлёк к себе малыша.

— Да куда тебя пустить-то?

— Сюда.

— Зачем?

— Там интересное…

— Да полно! Интересное-то вот где.

Большим пальцем Василий Алексеевич надавил Юрику нос, пискнул по-мышиному и разжал кулак: На ладони лежала конфетка, словно она выпала у Юрика из носу. Конфетка была шоколадная. Юрик сосредоточенно поразмыслил отошёл в сторонку и большим пальцем надавил собственный нос. Посмотрел на ладонь — пусто. Убедившись, что чудес не бывает, он сунул конфетку в рот.

Василий Алексеевич в сопровождении Сёмки прошёлся по пустырю. Он жадно оглядывался кругом и улыбался, словно узнавал старых знакомых. Тихо, про себя говорил:

— Всё так же, всё по-прежнему… Только бузина здорово разрослась…

Остановился около старого вяза, дружески похлопал по стволу.

— Растёшь, брат?

Сорвал листок, понюхал, пожевал.

Отсюда была видна река и озёра на пойме. Василий Алексеевич взял у Сёмки бинокль, долго рассматривал заречные дали.

— Вода в озёрах высоко стоит. Позднее половодье было, — сказал он, возвращая бинокль. — Вот что, племянник. Поедешь рыбачить? На ночь? Сегодня?

У Сёмки аж дыхание перехватило от радости.

— Ясно, поеду! Только как мама…

— Отпустит. Со мной отпустит.

— А удочки? У меня только одна.

— Удочек не надо. Будем ловить руками. Там есть одно озеро… Из него в реку вытекает ручей. По нему речная рыба, застрявшая после половодья в озере, перебирается ночами в реку. Её и будем ловить.

— А Витьке можно?

— Вполне. Захватывай своего Витьку, и чтобы быть готовыми к двадцати одному ноль-ноль.

— Есть к двадцати одному! — лихо гаркнул Сёмка и менее уверенно переспросил: — А это значит ко скольким?

— К девяти вечера.

Сёмка помчался к бревну, чтобы немедленно обрадовать друга. Он появился как раз в тот момент, когда ребята увидели валявшуюся в пыли чёрную трубку Василия Алексеевича, которая выпала у него из кармана. Все сидевшие на бревне вдруг ринулись к трубке. Каждый считал её своей находкой. Над кучей барахтающихся тел взметнулась пыль. Из-под низа послышался отчаянный Витькин голос:

— Отдай! В ухо получишь!

Вслед за тем куча распалась на отдельных пыхтящих индивидуумов. Витька вскочил, крепко сжимая в руке трубку. Глаза победно блестели, точно у Прометея, добывшего огонь.

— Во, отдай товарищу лейтенанту, — сказал он, протягивая находку Сёмке. — Уметь надо.

— Сам отдай, — великодушно разрешил тот.

Через несколько минут Витька вернулся, сияя, как весеннее солнце. На груди у него красовался выточенный из бронзы силуэт эсминца.

— Подарил, — сказал он, старательно выпячивая грудь.

Сёмка почувствовал некоторое облегчение. Часть ребячьей зависти переключилась с него на Витьку.

— А что он сказал? — полюбопытствовал мальчик, которого Василий Алексеевич назвал братишкой.

— Ничего особенного. Только плевался. Закурил и давай плеваться. «Пыли, — говорит, — много».

Не шелохнётся воздух над рекою. Тихий вечер обещает на завтра ясную погоду. Вода похожа на отглаженный синий шёлк — ни единой рябинки. По правому низкому берегу тянутся песчаные плёсы, прижатые к реке сплошными зарослями ивняка. Песок подрумянен закатом, словно корочка сдобного пирога. Узкая полоска воды вдоль берега переливается множеством тёплых красок. Далеко за поймой на склоне лесистой возвышенности угадываются игрушечные деревенские крыши. Они словно задёрнуты сотканной из воздуха нежно-розовой занавесью. Огненной колючей точкой догорает последний луч в далёком окне.

А левый высокий берег тёмен. За гребнями холмов скрылось солнце. Чётко вырисовываются на оранжевом фоне силуэты городских крыш, старинного, устремлённого к небу собора, кудрявых деревьев парка. По реке доносится глухой городской шум, музыка, паровозные гудки. В городе зажигаются огни — один, другой, третий… Вот их уже десятки… И десятки ртутно вздрагивающих, сияющих стрел пронизывают воду под тёмным левым берегом.