Лев Парфёнов - Неделя приключений

В сарай друзья ворвались одновременно.

— Тётя Аня, всё!

— Как всё?

— Всё перенесли.

Анна Ивановна не поверила, вышла посмотреть. На месте кучи белели только мелкие щепки.

— Молодцы! — восхищённо сказала она, порылась в кармане кофточки, достала деньги.

— Получите вашу зарплату. Работали по-стахановски.

Сёмка и Витька скромно потупились. Спартак с достоинством поклонился и сказал:

— Благодарю вас!

Ужасно приятно, когда тебя хвалят и когда ты знаешь, что достоин похвалы.

— А где же ваш маленький помощник?

— Юрик, что ли?

Витька выглянул из сарая. Малыш всё ещё бегал по двору с еловым кругляком. Витька позвал его.

Анна Ивановна каждому вручила по рублю, а Юрику с ласковой улыбкой сказала:

— Отдай свой заработок маме, попроси купить тебе конфет.

— Спасибо, — буркнул Юрик и крепко зажал рубль в кулаке.

Через минуту за сараем у бревна произошло следующее.

— Дай-ка мне бумажку! — категорически потребовал Витька, на всякий случай держа брата за помочи коротких вельветовых штанишек.

Юрик с независимым видом спрятал деньги за спину.

— Это не бумажка, а рубль.

— Рубль? — деланно удивился Витька. — Ну, дай рубль. Зачем он тебе?

Юрик понимающе улыбнулся.

— Ишь, какой! Мне мама конфет купит. Я тоже дрова носил.

— Да разве ты носил? Ты же просто бегал и бегал всё время с одним поленом. А мы работали, значит и рубль наш.

— Да-а, вы и так получили…

У Витьки всё закипело внутри. Какая-то малявка, а приходится объяснять, уговаривать. Эх, если бы не испорченный приёмник, конфисковал бы в два счёта.

— Ну, ладно, ну, отдашь ты свой рубль маме, — заговорил Витька, призвав на помощь остатки самообладания и всю свою рассудительность, — так ещё неизвестно, купит она тебе конфет или нет. Ну, а купит, какая радость? Съел — и нет их! У нас есть кое-что получше. Выкладывай, Сёмк…

Сёмка запустил руку в карман, и на белый свет появилась целая пригоршня конфетных оберток, сложенных пакетиками. Эти картинки служили мальчишкам для игры. Витька разложил их на бревне и, энергичными жестами взбалтывая воздух, стал расхваливать товар.

— Видел? Рисунки все цветные. Ну, что твой рубль? Мятая жёлтая бумажка, и больше ничего. А тут смотри: верблюд в пустыне, ледокол во льдах. Или во: Москва. Столица, понял… В ней метро есть, и Кремль, и всё что хочешь… А ты со своим рублём… Или во: крейсер, белый медведь, футболист. Так бы и смотрел целый день, как в кино. И всего-то по гривеннику за штуку. Гони рубль и можешь брать десяток на выбор.

— Да-а, — лукаво улыбнулся Юрик, — а сам говорил, что они копейку стоят.

Витька свирепо зашмыгал носом. Вспомнил: верно, как-то говорил. Да разве заранее узнаешь, что можно говорить при этом паршивце и что нельзя?

— Ну, ладно, — нетерпеливо сказал он, — забирай все.

Юрик взял картинку с белым медведем, повертел в руках, положил обратно.

— Ну что тебе ещё надо? — дрожащим голосом заговорил Витька. — Ну что?

Он достал из кармана стеклышко от старых бабушкиных очков.

— Во, бери!.. Им можно бумагу поджигать на солнце…

Юрик повертел стеклышко, посмотрел через него на брата и положил на бревно.

Витька достал медную тонкую пластинку. Для моторчика берег, почти готовая щётка, жалко отдавать, да, видно, придётся.

Юрик пощупал пластинку, положил рядом со стёклышком. Тогда Витька вынул замысловатую латунную деталь со множеством мелких отверстий. Уж против неё-то этой малявке не устоять! Но и к детали Юрик отнёсся столь же равнодушно.

Витька патетически воздел руки к небу:

— Ну чего тебе ещё?! Неужели мало за какой-то паршивый рубль?!

— Ножичек дай, — сказал Юрик, глядя на него чистыми, ясными глазами.

— Чего? — не поверил своим ушам Витька.

— Ножичек.

От нахлынувших на него чувств Витька схватился за голову, винтом закружился на месте. Остановился, навис над Юриком в позе громовержца.

— Ты что?! Очумел?! Ножичек ему подай… За рубль! Это ж… уметь надо!..

В его голосе слышались слезы. Он чувствовал, что больше не в состоянии выдержать. Но тут вмешался Спартак.

— Отдай ты ножичек. Подумаешь, добро…

Витька метнул на него негодующий взгляд. Что он понимает в ножичках, если свой собирался подарить первому встречному? Для него, может, это и не добро, а для Витьки… Ножик ему купил отец и наказал беречь. И Витька берёг. С какой любовью затачивал его — ножик был остр как бритва. Витька привык к нему, орудовал им быстро и ловко. Каждый раз, когда лезвие мягко, с легким хрустом врезалось в дерево, Витька испытывал невыразимое удовольствие, словно художник, положивший удачный мазок. Он мог сделать этим ножом всё что угодно: саблю, паровоз, самолёт, санки, корабль, всё… И расстаться с таким ножиком? Ни за что!

Он проглотил слюну и, сдерживая готовые навернуться на глаза слёзы, сказал:

— Не дам… Свой-то небось бережёшь…

Лицо Спартака неожиданно просветлело.

— А ведь и верно… Я и забыл. Вот, держи.

И он протянул Юрику великолепный нож о двух лезвиях, на рукоятке которого было нацарапано «Спартак — защитник угнетённых». Юрик быстро спрятал нож в карман, торопливо собрал картинки, стеклышко, медяшки и лишь после этого вручил Спартаку рубль.

Витька устало опустился на бревно, смахнул со лба обильно выступивший пот. И повезло же малявке! Ведь это подумать: за рубль — такой славный ножик!

— Жадный он у тебя, — сказал Спартак с осуждением.

— Жадный, — беззлобно подтвердил Витька. Помолчал и добавил: — Зато умный.

На следующее утро Сёмка скрылся из дому чуть ли не затемно, не дожидаясь пробуждения матери. Он знал, что ему влетит, но утешил себя тем, что всё равно придётся отвечать за нерешённые задачи и лишний проступок ничего не меняет.

Через полчаса экспедиция в полном составе сидела на бревне. Подсчитали наличность — четыре рубля. Четыре замызганные скомканные бумажки. После некоторого раздумья Спартак сказал, что ещё рубль, пожалуй, можно добыть у Лены. Ей только вчера дали на альбом, потому что она собирает гербарий. Но ведь всему свету известно, какая она жадная.

И тут друзья, пожалуй, впервые за утро услышали Витькин голос. До этого Витька не участвовал в разговоре, даже против обыкновения ни разу никому не указал, что «уметь надо». Вёл он себя как-то странно. Сидел, опустив голову, и шумно вздыхал, словно ему не хватало воздуха. И лицо у него было совсем не Витькино. На нём, как писали в старых романах, лежала печать тихой грусти. В глазах исчезли озорные весёлые искорки. Но самое удивительное: рыжеватые Витькины вихры были расчесаны на пробор. Время от времени он поплёвывал на ладонь и приглаживал их.

— Нет, она добрая и хорошая, — сказал Витька. Это был не его бодрый и смешливый голос. Это был голос умирающего лебедя.