Л. Кормчий - Путешественники

Широкополую соломенную шляпу он надвинул на глаза, коломянковые [9] Коломя́нковый – из коломя́нки, плотной льняной ткани с добавлением пеньки. куртка и панталоны, заправленные в голенища сапог, были похожи на грубую ткань охотничьих одежд, а сами сапоги, хотя и не отличались ничем от моих, показались мне прекрасными буйволовыми гетрами. В Володькиных руках сверкала дулом великолепная двустволка, по бокам висели патронташ и пороховница, и у пояса болтался большой финский нож. Словом, это был самый настоящий американский стрелок, да и только.

Первую минуту мы стояли друг перед другом в самых глупых позах и молчали. Потом Володька, видимо довольный впечатлением, произведенным на меня, самодовольно усмехнулся.

– Что, не ожидал?

Проговорил он это тоном какого-то снисходительного превосходства, от которого меня всего передернуло.

Федька смотрел на нашу встречу, остановившись в сторонке, и усмехался своей хитрой улыбкой. Он, видно, сообразил, в чем тут дело, но оставил свой вывод при себе.

– Пойдем к лодке! – предложил Володька, после того как мы пару минут молча созерцали друг друга.

Встреча была такой неожиданной, что я не мог прийти в себя. Мне нужно было многое сказать приятелю, и, пока я шел сюда вслед за Федькой, меня осаждали многочисленные вопросы. Но теперь все они вылетели из головы, и я не знал, о чем заговорить.

Я пошел за Володькой, Федька поплелся следом за мной.

По обеим сторонам ручья тянулись кусты ивняка, совершенно скрывая его под своими ветвями. В том месте, где ручей впадал в Неву, кусты особенно низко свешивались над небольшой выемкой берега, совсем прикрывая ее, и образовывали маленькую бухточку, укрытую куполом зелени. Здесь и было Володькино убежище.

Красивая двухвесельная шлюпка, выкрашенная в белый цвет, тонула в листьях ивняка. В ней лежало несколько свертков Володькиных припасов, а надпись на носу, выведенная черными буквами, звучала гордо и сразу изобличала владельца лодки. «Орел снеговых гор», – было написано на ней, явно в честь храброго старика канадца из романа Ферри.

– Вот моя лодка! – входя в шлюпку, заявил Володька.

– Володька! Да ты и взаправду в Америку едешь? – воскликнул я, полный восхищения и тайной зависти к другу.

– Конечно. А ты знаешь уже?

Я поспешно рассказал ему о телеграмме.

Володька нахмурился, видимо под влиянием каких-то воспоминаний. Однако больше ничем он своих чувств не выдал и через минуту уже не без довольства заметил:

– Уже и телеграмма! Ловко!

– Ты, стало быть, беглец! – выпалил вдруг Федька, за все время не проронивший ни слова.

Он с нескрываемым любопытством обозревал фигуру Володьки, и тот чувствовал себя неловко от его пристальных взглядов.

– Не беглец, а путешественник! – с досадой поправил Володька. – Беглецы – это что из тюрем убегают.

– Все равно. Ты ж от родителев сбежал, – вот и беглец!

Федька так же возмутительно путал понятия, как и тетя Миля, и мне стало совестно за него перед Володькой.

– Да ну тебя, Федька! – с досадой отозвался я и принялся объяснять ему разницу между беглецом и путешественником.

Но Федька явно не понимал меня и с упрямством убежденного человека повторял:

– Сбежал – так беглец!

– Ну его! – остановил меня Володька. – Много он понимает!

Он презрительно пожал плечами.

– Расскажи, как ты сюда добрался… – попросил я его.

Володька снизошел к моей просьбе. Он степенно вытащил папиросу, неспешно закурил ее и затем уже принялся рассказывать, как-то странно поплевывая углом рта, что придавало ему солидности. Вероятно, так должны были плевать американские охотники.

Володька уже три дня находился в пути. Ружье и все принадлежности к нему он «занял» у отца, а лодку – в таможне Гутуевского порта.

– Знаешь, на ней Василий постоянно ездил, – пояснил он.

Василий – наш добрый знакомый, таможенник, не раз угощавший нас всякими продуктами юга в то время, когда я гостил у Володьки.

Целый ворох всякой провизии мой приятель нашел, конечно, в кладовой у матери, а опустошенная копилка составила запасной капитал.

Ровно три дня Володька поднимался против течения к Шлиссельбургу, подчас прицепляясь к караванам барок, тянувшихся на буксирах, и сегодня утром наконец добрался до Беляева.

Сначала он сам хотел явиться к нам, но, сообразив, что это может повлечь за собой всякие недоразумения, решил послать мне записку с первым встреченным мальчуганом. Ему попался Федька, лучше которого вряд ли кто сумел бы выполнить это поручение.

Такова была в нескольких словах история Володькиного путешествия. Конечно, он рассказал ее гораздо пространнее и не забыл порисоваться передо мной, с умыслом говоря весьма небрежно о самых интересных своих приключениях.

– Теперь поеду дальше, – закончил он.

– А зачем ты сюда ехал? – спросил я его. – Ведь по Финскому заливу лучше.

– Там могли поймать! Ведь все на запад едут, а я нарочно на север. Кому в голову придет искать? Да там и через шведскую границу легче перебраться…

Мне показалось, что не одни эти причины заставили моего друга ехать к Шлиссельбургу. Он по чему-то не договаривал самой сути дела. А я ждал, когда он предложит мне ехать с ним вместе.

Мы замолчали. Володька принялся перебирать свертки. Время от времени он вопросительно поглядывал на меня и будто хотел что-то сказать, но не решался. Я догадывался, о чем он хотел заговорить, однако первый не начинал разговора.

– Ты когда ехать собираешься? – спросил я.

– Утром… – Володька низко наклонился над свертками. – Утром не так жарко…

Наконец он все-таки решился.

– Ленька… А ты никогда… не поедешь в… Америку? – спросил он, не глядя на меня.

– Нет… Не знаю, право… Может быть…

Совсем не это хотелось мне сказать, и я крайне досадовал на свой глупый ответ, почему-то сорвавшийся с языка. Даже губу закусил от досады.

– А поехать со мной не хочешь? – стараясь придать своему вопросу самый безразличный тон, снова проговорил Володька.

Он даже вздумал беспечно свистнуть, но горло дрогнуло, и свист не вышел таким, как ему хотелось: хладнокровие изменило.

Этого вопроса только и не хватало, хотя он совсем не был для меня неожиданностью. Я даже вздрогнул.

Страсть к приключениям, никогда не покидавшая моей взбалмошной головы, вихрем ярких картин пронеслась в мозгу. Даже голова закружилась. Откуда-то издалека выплыл на секунду образ тети Мили, но только на секунду. Волна новых видений, нахлынув, смыла пестрыми красками этот серенький, но близкий и дорогой образ. Он стушевался и пропал. Остались только бизоны, индейцы, степи, леса. В ушах стояли дикие военные кличи, перед глазами сверкали медно-красные лица, блистали копья, ножи, томагавки, вспыхивали ружейные выстрелы… Тут даже дядя Ваця не мог бы устоять!