Эстер Форбс - Джонни Тремейн

— Ну что ж, тогда вы! — крикнула она ему.

Без посторонней помощи ей нельзя было никак слезть с коня — она бы непременно запуталась в амазонке, да и конь был горяч. Джонни помог ей. Она не удосужилась его поблагодарить. Словно считала, что дозволение подойти к столь знаменитой красавице само по себе должно было служить наградой для всякого бостонца, будь он мальчик или взрослый мужчина. Можно было подумать, что не Джонни ей помог, а она облагодетельствовала Джонни, воспользовавшись его помощью. В жизни не встречал он женщины с таким отвратительным характером! При всём том одна надежда увидеть её привела его к ним на двор, несмотря на то, что он рисковал повстречаться с капитаном Буллем и попасть в Гваделупу. Часто бывало, что Джонни разбранит мисс Лавинию Рэбу, а сам тут же бежит ещё раз на неё взглянуть.

Неподалёку стоял дом Уúльяма Молинó. Запущенный вид его возвещал всему миру о том, что его обитатель находится на грани банкротства. Джонни застал мистера Молино в саду, грозно потряхивающим тростью на двух маленьких мальчиков, которых он загнал на яблоню. Мистер Молино был страшно вспыльчив и пользовался этим своим свойством вовсю. Джонни трижды повторил ему о восьми шиллингах и всё же не был уверен в том, что мысль эта просочилась сквозь толстый череп буйного ирландца.

Толстячка Джона Адамса и Джеймса Отиса он застал в доме своего доброго друга Джозии Куинси. Все трое сидели за столом, потягивая портвейн и щёлкая орехи. Джеймс Отис даже не пошевельнулся при появлении Джонни. Он сидел в кресле, сгорбившись и опустив свою тяжёлую и тугодумную голову. Он был поглощён рисованием человечков на листке бумаги. Куинси, которому было уже известно о собрании, приложил палец к губам и покачал головой, одновременно метнув взгляд в сторону грузной одинокой фигуры Отиса. Джонни понял, что ни Куинси, ни Джону Адамсу не хочется, чтобы Отис узнал о сегодняшнем собрании, хоть он и был членом клуба.

Последние четыре года Отис время от времени впадал в безумие. Вообще же говоря, это была светлая голова, он мыслил широко и, не в пример своим товарищам, умел думать не об одном Бостоне. Он стоял на страже гражданских прав всюду, не только здесь, но и в самой Старой Англии. В настоящую минуту он даже не слушал, что вокруг него говорилось. Тяжёлая голова его раскачивалась взад и вперёд. Джон Адамс и Джозия Куинси так напряжённо следили за ним, что их головы тоже слегка покачивались в такт. Джонни тихонько вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Через несколько дней, подумал он, будут шёпотом передавать из уст в уста, что Джеймс Отис в припадке безумия стрелял из окон своего дома и что видели, как на него надели смирительную рубаху и как он был посажен в закрытую карету и в сопровождении врача выехал из Бостона.

Дальше Джонни отправился к доктору Чёрчу. Странная птица этот Чёрч! Он сидел за столом в халате и комнатных туфлях; под рукой — бумага, чернильница, перья; он сочинял стихи. Джонни недолюбливал Молино за его громкое рычанье и крик. Доктор Чёрч ему совсем не нравился. Джонни ничего не мог сказать определённого против него; он просто чуял, что человек этот не чистый, и не сомневался, что и Поль Ревир и Джозеф Уоррен разделяют его недоверие к Чёрчу.

Доктор Уоррен уехал в Роксбери, куда его срочно вызвали к больной. Его жена просила Джонни прийти ещё раз, в пять часов.

Поля Ревира, проживавшего на Северной площади Джонни оставил под конец, так как по воскресным дням Цилла с Исанной обычно поджидали его возле городского колодца. Со смущением вспомнил он, что не потрудился прийти туда ни в прошлый четверг, ни в предыдущее воскресенье, ни ещё раньше — во вторник.

Он оглядел сквер. Девочек не было, и Джонни почувствовал тайное облегчение. Он проследовал к мистеру Ревиру. Серебряных дел мастер сидел и рисовал политическую карикатуру на тему: «Чай и тирания». Рисовал неважно, совсем не так, как чеканил серебро. Вокруг него копошились дети, они забирались на перекладину его стула, дышали ему за ворот, роняли крошки пряника ему в волосы, но среди всего этого беспорядка Поль Ревир сохранял обычную свою невозмутимость.

— Я, кажется, должен вам восемь шиллингов? — спросил он, улыбаясь во весь рот. На тёмном, обветренном его лице глаза так и сверкали.

Теперь оставался один доктор Уоррен; потом надо будет идти домой, помогать Рэбу расставлять стулья для тех, кто придёт вечером на собрание. У колодца неожиданно возникли Цилла с Исанной. Цилла показалась ему маленькой, одинокой. Тонкое личико её было бледно. Видно, не сладко приходилось Лепэмам. И платьице у Циллы было старое, потрёпанное. У Джонни защемило сердце. Ему было жаль её — а вместе с тем он не был рад её видеть. Казалось, с той поры, когда он жил у Лепэмов и когда Цилла с Исанной были его единственными друзьями, прошли не месяцы, а годы. Теперь, когда он сделался сотрудником «Наблюдателя», перед ним открылся новый, огромный, волнующий мир. У него появились новые друзья. Он был поглощён захватывающей чайной эпопеей, предстоящим тайным собранием. Ничего-то не знала Цилла ни о событиях этих, ни о людях, и он не мог ей рассказать о них; впрочем, он принялся расспрашивать её о домашних делах. Было время, когда ему для этого не требовалось никаких усилий. Теперь же он чувствовал, что кривит душой, и это сознание неискренности вызывало у него чувство досады на Циллу.

— Решился ли наконец мистер Твиди, на ком ему жениться — на Медж или на Доркас?

Цилла надеялась, что его выбор падёт на Медж. Доркас была до безумия влюблена в Фритцеля-младшего и заявила, что всё равно убежит с ним, если мать попробует настаивать на её замужестве с Твиди.

— Что Дав?

— Да как всегда.

— А Дасти?

— Как! Разве ты не слышал? Дасти убежал в матросы.

— Старик?

— Ах, он ни разу не был в мастерской, с тех пор как подписал договор с мистером Твиди. Он сказал, что ему осталось мало дней и что все они ему нужны теперь для того, чтобы готовиться к встрече с творцом.

Все эти новости, по существу, мало занимали Джонни. Он был весь поглощён предстоящим собранием и кораблями, гружёнными чаем. Его даже немного смущала верность Циллы. Сколько воскресений пропустил он и не ходил на Северную площадь! Он слишком был увлечён Рэбом и своей новой жизнью. Но он знал, что Цилла ходила сюда неизменно и таскала с собой Исанну. Она сказала, что прекрасно понимает, что ему не всегда удаётся держаться своего расписания, но что если бы он постарался, то мог бы быть немножко аккуратней. Её верность раздражала его, но он не признавался в том даже себе. Она считала само собой разумеющимся, что Джонни ни в чём не изменился, а он изменился, и очень сильно. И если зимой семьдесят третьего года Джонни Тремейн и испытывал к кому романтическую привязанность, то это к своей предполагаемой кузине — черноволосой и, насколько ему было известно, чёрствой, резкой мисс Лавинии Лайт. И уж во всяком случае не к Присцилле Лепэм.