Михаил Колосов - Бахмутский шлях

Веник в Яшкиной руке держится слабо. Старается парень, чтобы все было как у лейтенанта, а оно хуже худшего.

— Крепче, крепче, как следует бей, не обижусь.

Осмелел Яшка, стал нахлестывать лейтенанта, даже озорство какое-то появилось: чтоб чувствительней было — с оттяжкой веничком стал прохаживаться. Покраснели белые ягодицы, а лейтенант молчит. Неужели совсем бесчувственный? Хлестнул покрепче — дернулся, отозвался весело:

— Но-но! Не балуй!

«Ага, допек-таки!» — обрадовался Яшка.

Встал лейтенант красный как рак, вылил себе на голову таз холодной воды. Полетели на Яшку ледяные брызги, отступил он в дальний угол.

— Простудитесь.

— Наоборот, закалка!

Когда они одевались, Яшка не вытерпел, спросил у лейтенанта, что такое мародер.

— С чего ты вдруг?.. — удивился тот.

Яшка замялся, и тогда лейтенант стал объяснять:

— Вор! Что это… — и, подумав, добавил: — Не обыкновенный, конечно, вор, а тот, который на фронте убитых солдат грабит. А что? Зачем тебе?

— Я видел мародера, — сказал Яшка.

Лейтенант усмехнулся.

— Правда, правда! Здоровенный, рыжий и в немецком маскхалате, как тигра полосатая. У него майор целый котелок часов отобрал.

— Да ну тебя…

«Не верит. Пистолет показать — поверил бы, пожалуй. Нет, не покажу…»

В избе хозяйка хлопотала у стола. Принесла большой чугунок вареной картошки, высыпала ее, дымящуюся густым паром, в эмалированную чашку, сверху полила горячим салом. Оправдываясь, сказала:

— Сала не богато — так хоть для запаху.

— Картошка и так хороша, — возразил лейтенант. — К ней бы еще селедочку да огурчиков!

— Чего нема — того нема. Огурчики к осени будут.

Сели за стол. Не успели приняться за еду, как раздался стук в окно. Лейтенант обернулся, хотел спросить, кто там, но старуха опередила его:

— Внучка, мабуть. — И, подойдя к окошку, громко спросила: — Ты, Галинка?

— Открой, хозяйка, — послышался мужской голос: — Мал-мал, немножко ночевать будем.

Стучавший с трудом выговаривал русские слова.

— Нацмен, наверное, — сказал лейтенант.

— Кто ты? — продолжала выспрашивать Оксана Григорьевна.

— Красная Армия. Не боись.

Старуха посмотрела на лейтенанта, мол, что делать: целая армия просится ночевать. И снова к окну.

— У меня уже армия одна ночует. А вас сколько, много ли?

— Одна. На фронт идем. Понимаешь?

Впустила старуха ночного гостя. Им оказался солдат-татарин. Переступив порог, он улыбнулся хозяйке.

— Ну вот, сам видишь: я русский, только глаза мал-мал узкий. — Увидел лейтенанта, попятился к двери. — Прости, товарищ лейтенант. Я думал, тут один хозяйка живет. Пойду другой хата стучать.

— Чего уж там, — сказала Оксана Григорьевна, — раздевайся, места всем хватит.

— Раздевайся, — кивнул лейтенант. — Садись к нашему шалашу.

— Кароший шалаш. Такой землянка жить можно!

За ужином лейтенант спросил его, почему он один и куда идет.

— Свой часть иду, на фронт. Из госпуталь я, понимаешь. Мал-мал раненый была.

Яшка сидел в просторной исподней мужской рубахе и с интересом наблюдал за солдатом. Шишкастая голова его, остриженная под машинку, казалось, была слеплена из нескольких комков. Брови черные, длинные; глаза вовсе не узкие, а, наоборот, широко открытые. Они поминутно меняли свое выражение: то смеялись, то вдруг становились такими сердитыми, что Яшке казалось, вот-вот он бросится на лейтенанта. Нос был картошкой. Только сильно выпиравшие скулы да выговор выдавали в нем нерусского.

— Как же ты это сам идешь? Так не положено солдату. Сбежал, наверное, из госпиталя?

— Зачем бежал? Документ есть. Вот, — солдат достал из нагрудного кармана бумажку, дал лейтенанту. — Грамутный, читай. Там все русским буквам написано.

Лейтенант прочитал, вернул.

— Не имела права она тебе давать такую справку.

— Начальник госпуталь не имел права? Майор? Кароший женщин майор, правульный.

— Попадешь в комендатуру — все равно отправят в запасный полк. А то могут и дезертиром посчитать.

— Зачем дезертир? — вскочил солдат. — Я домой из госпуталь бежал, да? Я на фронт бежал. Сталинград воевал? Днепр порсировал? Варшава воевал? А Берлин нет. Зачем? Я свой часть иду.

— Ну что ты раскричался? Я, что ли, тебя дезертиром считаю? Я к тому говорю, если знаешь, где стоит твоя часть, надо побыстрей туда двигать, пока не попал в руки патрулей. Знаешь, где твоя часть?

— Знаю, — улыбнулся солдат, — мне по-секретному друг написал, даже цензурка не догадалась, — и он снова принялся за еду.

— Горяч ты, Мустафа! — покачал головой лейтенант.

— Я не Мустафа. Зачем Мустафа? Шарип меня зовут. Шарип Алимов.

— Горячая кровь у тебя, Шарип, настоящая татарская. А на татарина мало похож и картошку с салом ешь?

Солдат рассмеялся:

— Который старый, Магомет верит, тот чушка не кушат. А который молодой татарин — все кушат.

— И конину тоже?

— Зачем конину ругаешь? Лошадка что кушат? Трава кушат. Он самый чистый животный. Молодой лошадь мясо вкусный. Колбаса казы, кумыс — сильно полезный. Кумыс пить будешь, хворать не будешь, легкий разный, болезнь называется тибиркулез — все лечит. У нас в колхозе табуны коней были, как у вас коровы — на мясо, на молоко.

Раскрыл рот Яшка от удивления: что на свете делается! Лошадей держат для мяса, кобыл доят, как коров. Когда-то слышал он краем уха, что французы — лягушек, корейцы — собак, а китайцы будто даже удавов едят. И о татарах слухи доходили, но он не верил, считал, выдумки все это. А тут вдруг — живой татарин. Он-то уж знает, как у них живут.

«Сколько диковинного на земле, поездить бы, посмотреть все, — размечтался Яшка. — Вот как Миклухо-Маклай».

Когда ложились спать, солдат шепнул Яшке:

— Эй, хозяин, пойдем на двор, курить мал-мал надо. Собаку подержишь.

— Он такой же хозяин, как и ты. — усмехнулась Оксана Григорьевна. — Иди, сам все найдешь, собака закрыта.

— Ты тоже солдат? — удивился татарин. — Такая маленький? Какой год?

— Не солдат он. Брата ищет, — пояснила старуха.

Утром проснулись рано. Оксана Григорьевна была уже на ногах. Ночью сквозь сон Яшка слышал, как она ходила по комнатам, поскрипывала дверью, позванивала посудой. «Не ложилась, что ли?» — удивился Яшка.

Оксана Григорьевна подала ему выглаженное белье — оно было чуть влажное и теплое от утюга и пахло тем знакомым с давних пор домашним уютом, когда мать гладила им с Андреем рубахи.

— Малость сыровато… Но ничего, на тебе высохнет. Сейчас не зима, — проговорила она ласково. А потом положила на табуретку свернутые и сложенные в стопку выстиранные портянки: — Разберитесь сами, где чьи…

— Спасибо, мать, — сказал лейтенант. — Большое спасибо. Наверное, и спать не ложилась?