Павел Шуф - Тайна Лысой горы

— Хорошо, да не очень, — вздохнул я и кивнул на пустырь с засохшими прутиками. — Думаете, мы не знаем, зачем вы нас позвали. Вон — засохли…

Азим-ака опустил голову, будто это он был виноват в случившемся, а не мы, громко взявшиеся озеленить пустырек около чайханы.

— Наверное, здесь земля плохая, — сказал Азим-ака. — Плодородный слой тонкий, как лепешка — корням не за что уцепится… Знаете что — давайте лучше

разобьем здесь хороший цветник и поставим для стариков две новенькие тахты — посетителей много, не хватает ведь на всех.

— А что будем делать с высохшими деревьями? — спросил я.

— С деревьями? — встрепенулся Азим-ака и ответил уклончиво: — А деревья… Это… Наверное, они мешать будут… Да и засохли они — сам ведь говоришь.

— Ясно, что засохли, — вздохнула Стелла. — Тахта — это, конечно, проще. Ее поливать не надо — так стоять будет. Все понятно — айда, ребята…

Мы пошли выкорчевывать засохшие деревца, и каждый из нас чувствовал в эту минуту, будто несет на себе неподъемный груз. Не глядя друг на друга, мы молча выкапывали засохшие прутики, они гулко откликались на каждое прикосновение лопаты, и в этом бессловесном гуле мы слышали укоризну. Никогда бы не подумал, что это несказанно тяжелое дело — выкапывать погибшие по твоей вине деревца. Как ругали мы себя в эти минуты. Но и запоздалое раскаяние уже ничем не могло помочь — оставалось доводить начатое до конца. Азим-ака, видимо, понял, какое настроение владело нами — подошел и громко стал говорить о том, какой здесь будет чудесный цветник, как будут радоваться поселковые аксакалы, любуясь пышными букетами и восседая при этом на новеньких тахтах, которые мы, конечно же, сделаем сами.

Вырытые деревца мы сложили у тандыра, теперь они годились лишь на то, чтобы опалять жаром румяные бока самсы — а уж ее-то Азим-ака умел готовить мастерски.

— Как насчет досок? — спросил я. — Тахты из чего делать будем?

Азим-ака с готовностью ответил:

— Будут доски. Я уже говорил с Гафуром Рахимовичем — отцом твоим. С лесосклада позавчера доски привезли, а нам завтра дадут.

— Тогда завтра и придем, — сказал я. — А цветник осенью начнем сажать — сейчас все равно нельзя.

— А можно и деревья еще раз попробовать, — осторожно предложил Азим-ака. — Может, приживутся?

— Так ведь земля плохая, — с плохо скрываемой иронией ответил я.

Азим-ака улыбнулся:

— А теперь будет хорошая! Я почему-то уверен!

Стелла не выдержала:

— Деликатничаете вы с нами, Азим-ака. И напрасно. Нас бы надо самих, вместо самсы, в тандыр налепить и на этих вот прутьях малость поджарить.

— Верно! — подхватил я. — Тогда и земля сразу хорошая станет. И розы расцветут. И аксакалы обрадуются…

Азим-ака с испугом поглядел на нас, пытаясь понять — шутим ли мы.

Так подкрался сам собою момент, которого мы с нетерпением ждали. Можно было отправляться к отцу Васьки Кулакова — «бороться с эхом». Все очень просто. Васькин папа — столяр знаменитый, он из дерева любые штуки умеет выделывать. Что для него тахту срубить — это он запросто. Дело не в тахте, конечно. Ее мы сами сделать хотим. Но лучшего повода найти путь к сердцу Николая Степаныча вряд ли сыщешь.

— Готовьте доски! — наказали мы Азиму-ака и отправились прямиком к Николаю Степанычу.

У дома мы встретили Ваську. Увидев, как решительно шагает наша пятерка, Кулак изменился в лице.

— Вы куда, ребята? — спросил он. — Что случилось?

— К бате твоему идем.

У Васьки запрыгали глаза — чуть с лица не убежали.

— А зачем, ребята? Может, не надо, а? Я ведь больше не буду.

Никогда бы не подумал, что Кулак может так струсить. Мы не выдержали и рассмеялись. А мне почему-то грустно за него стало.

— Ну даешь, Кулак! В чем опять провинился — ну-ка, честно признавайся. Мы ведь не ругаться идем, а…

Я вспомнил, как Азим-ака зазывал нас в своей заявке, и завершил:

— Советоваться идем к твоему бате. По столярному делу нам подмога требуется. Две тахты надо около чайханы построить для аксакалов.

— Фу ты! — вздохнул Васька. — А я подумал…

— Ладно, веди лучше к бате. Петух один тоже думал-думал и в шурпу попал.

Васька пропустил нас в калитку и тут же, забежав вперед, заискивающе спросил:

— Ребята, а вы, правда, только про тахты будете с батей говорить?..

Николай Степанович работал в своей мастерской. Пол был увит барашками кудрявой стружки, пахло клеем.

— Вот это инструменты! — восхищенно воскликнул Фархад, оглядывая стены, увешанные столярными доспехами. — Не то, что в нашей Академии.

Восклицание Камилова явно пришлось по душе Николаю Степановичу.

— Верно-верно, — добродушно посмеиваясь, сказал он. — Струмент — первое дело во всяком, можно сказать, предприятии. Без струмента только корову пасти. Да и то хворостинка нужна.

Он спохватился.

— Погодите, ребята, а чего пожаловали целой делегацией. Может, Васька чего снова набедокурил? — Николай Степанович недобро глянул на сына, в глазах его в эту минуту уже не было того счастливого благодушия, которое читалось в них, когда он любовно оглядывал инструменты.

— Говори! — подступил он к Ваське. — Чего натворил?

Васька испуганно закрылся рукой, ожидая, что сейчас будет очередная трепка.

— Погодите! — воскликнул я. — Мы не из-за Васьки пришли.

— Не из-за Васьки? — удивился Николай Степанович, сомневаясь, что нас могло привести к нему что-нибудь другое, а не очередная злая шалость сына.

— Мы к вам советоваться пришли, — начал я свой хитроумный, как я полагал, «закидон». — Нам без вас никак не обойтись, — ну вот честное слово!

— Иди ты! — восхитился Николай Степанович. — Что случилось-то?

— Понимаете, хотим мы для аксакалов две тахты построить, а как — не знаем. Научите, пожалуйста. Вы ведь знаменитый мастер, про вас в поселке говорят — первый столяр района. И далее области, если не всей Средней Азии…

Я безудержно врал, никто Николаю Степановичу таких громких титулов у нас не присваивал. Столяр, впрочем, он был, и правда, хороший. Николай Степанович зарделся от удовольствия, слова мои, похоже, в самую точку попали.

— Тахту говорите? — спросил он, нервно шаря по верстаку. Пальцы его слегка подрагивали. Мне даже совестно стало — вот ведь как разволновался человек от огульной похвалы. — Тахта — это дело простое. Тут перво-наперво чертеж надо сообразить. Нарисовать, значит.

Он положил на верстак какую-то рваную бумажонку, из-за уха вызволил карандаш и нахмурил лоб.

— Глядите сюда, — пригласил он. — Вместе будем думать.

Мы сгрудились у верстака, и только Васька продолжал стоять в стороне, все еще не веря, что трепки не будет.

— Николай Степанович, а можно, Васька тоже думать будет? — спросил я.