Владимир Файнберг - Завтрашний ветер

— Не знаю, — отозвался я. — А сколько мне тогда будет лет?

— Лет тридцать пять — взрослый мужчина… Наверное, как‑нибудь ночью будешь так же сидеть и смотреть…

— Ага, — сказал я.

— Только где‑нибудь там, на Луне, — неожиданно добавил Владилен Алексеевич, — и смотреть на Землю…

— С Луны?!

— Конечно! — сказал он. — Может, вспомнишь, как когда‑то мальчиком глядел с берега Глушицы на Луну. Может, обо мне вспомнишь…

— Вспомню! — пообещал я.

Владилен Алексеевич усмехнулся в темноте:

— Это не обязательно. Жизнь изменится так, что многое прошедшее, особенно путешествия вроде нашего, станет смешно… А может быть, и нет…

Зазвонил колокольчик.

Я приподнялся. Мне было жалко недослушать.

— Беги–беги, — сказал Владилен Алексеевич.

Звонил самый маленький колокольчик. Я подбежал к левой донке, нащупал леску, подсек и вытянул какую‑то неуклюжую скользкую рыбину. Я снял её с крючка и увидел, что это налим.

Я посадил его на кукан, ополоснул в реке руки и бегом вернулся на место.

— Налим! — сказал я. — А дальше‑то что?

— Много чего дальше… Совершишь полёт к Марсу, к Венере, может быть, встретишь иные существа в космосе или там, на других планетах, научишься и с ними разговаривать, как с китами или дельфинами…

Я даже перестал дышать.

— И это всё при мне будет?

— Обязательно. Не только при тебе, а сам будешь участвовать. А путешествие к центру Земли? Да я и представить себе не могу всего, что будет.

— Здорово! — сказал я.

Луна заходила за верхушки деревьев на той стороне Глушицы.

— И ещё запомни. Надо жизнь продлить, — сказал Владилен Алексеевич. — Это безобразие, что человек не живёт больше ста — ста пятидесяти лет. Только успеет выучиться, понять жизнь — и уже старость. Надо жить лет двести — пятьсот… Вы об этом подумайте — самое важное.

— Ладно, — пообещал я.

Скоро он уснул.

А я всё лежал и думал про всё, что надо сделать.

За это время снова звонил колокольчик. На среднюю донку попался большой окунь. Я посадил его на кукан к налиму, а сам всё думал и думал.

Мне, конечно, хотелось бы и на Луну и на Марс полететь, и с китами разговаривать… Но тут я услышал, как стонет во сне Владилен Алексеевич.

И меня будто всего кипятком обожгло! Я понял, кем я буду, кем больше всего хочется быть.

Я улёгся и по привычке закинул руки за голову.

Надо быть доктором. Чтобы скорей победить все болезни. Всех проклятых микробов и вирусов. Как сделать, чтоб они все издохли? Ничего‑то я не знаю. Владилен Алексеевич скоро помрёт. А я — здоровый балда — лежу рядом и ничем помочь не могу. Спасти не могу.

Снова затрезвонил колокольчик. Но я не пошёл подсекать рыбу. Я боялся, что мысли перестанут думаться…

— Смотри, что делается! — сказал утром Владилен Алексеевич.

Я открыл глаза и увидел зиму.

Я вскочил на ноги.

Ни деревьев на той стороне, ни самой Глушицы не было видно. Сквозь белое молоко у берега едва серела наша лодка.

Это был туман.

Владилен Алексеевич лежал прикрытый одеялом. Костёр уже дымился. Тоненький огонёк лизал сухие ветки.

— Сами зажгли? — обрадовался я.

— Раздул понемногу, — тихо ответил он.

Лицо у него было в саже.

Я присел и потрогал пальцем чёрную щёку Владилена Алексеевича. Она показалась мне очень горячей.

— Что это? — спросил я. — От костра нагрелись?

Он отодвинул голову от моей руки:

— Скверный признак, Валерка. Снова температура.

Говорил он непривычно медленно. Теперь‑то я тоже знал, что температура для него — это очень опасно.

Я постоял рядом. Потом почему‑то вспомнил, что надо выбрать ещё одну донку, и пошёл к берегу. Я пошёл потому, что не знал, что теперь делать. Растерялся.

Когда я потянул за леску, кто‑то здорово плеснул по воде. Как из пушки выстрелил. В тумане ничего не было видно. Я с трудом подтаскивал невидимую рыбу, которая сопротивлялась изо всех сил.

Это оказалась молодая зелёная щука.

Она плохо заглотила крючок и тут же, у самой воды, сорвалась в траву.

Я бросился и накрыл её руками. Длинная рыба изгибалась, как тугая пружина. Я не стал сажать её на кукан и дотащил до костра.

Владилен Алексеевич приоткрыл глаза.

— Щука? — спросил он и сам себе ответил: — Щука.

Он сел. Глянул на часы.

— Обратно? — спросил я.

Он кивнул. Потом с трудом сказал:

— У нас ещё остаётся дня два… Но уже всё. Нужно к Бычьей пристани. На пароход.

Щука вырвалась у меня из рук и заколотилась в мокрой от тумана траве.

Владилен Алексеевич посмотрел на неё и сказал что‑то неразборчивое.

— Пусть живёт? — догадался я.

Он снова кивнул.

Я поднял щуку и спустился к воде. «Какая‑то тварь будет жить, — подумал я, — а тут человек…» Я со злостью швырнул её в воду. Щука как ни в чём не бывало ударила хвостом и ушла в глубину.

Я отвязал кукан с налимом и окунем и принёс их к костру, чтоб изжарить на завтрак.

Но Владилен Алексеевич покачал головой. Я понял, что надо спешить. Сначала он принял какие‑то новые лекарства, которых я раньше не видел. Потом я скормил ему два бутерброда, потому что сам он уже ничего не мог поднести ко рту, дал попить воды, умыл и стал собираться.

Мои руки не хотели укладывать одеяла и свитера в рюкзак. Путешествие кончалось…

Я залил водой наш последний костёр, перенёс в лодку вещи и вернулся за Владиленом Алексеевичем.

Ну и большой же он был! Тяжёлый. Наверное, целых десять минут я помогал ему добираться до лодки, а потом столько же времени усаживал.

Мы отплыли.

Густой туман обступал нас со всех сторон, но Глушица — совсем не широкая речка. Я грёб вдоль берега и не боялся заблудиться.

Владилен Алексеевич молчал. Я время от времени незаметно поглядывал на него. Один раз он поймал мой взгляд и грустно улыбнулся.

Наконец неожиданно быстро в тумане возник мыс с четырьмя вётлами — выход в Казак.

Теперь надо было держать всё прямо и прямо — пересечь широкую реку и где‑то на том берегу найти Бычью пристань.

Как только я отплыл от мыса, туман, как белая шапка, опустился над головой. Был виден только круг воды. Этот круг будто двигался в тумане вместе с лодкой…

Невдалеке просипели гудки.

Откуда они раздавались, было непонятно — справа или слева? Где‑то шёл пароход. Он мог запросто нас раздавить.

Я притормозил и поднял вёсла, прислушиваясь. Пароход гудел без остановки. Гудки, кажется, приближались… Я стал вглядываться в туман — ничего не было видно.

Я опустил вёсла и снова стал потихоньку грести. Владилен Алексеевич полулежал на корме, закрыв глаза.

Вдруг послышался громкий шум двигателей, и совсем рядом с нами прошла малым ходом белая махина пассажирского парохода.

Я перевёл дыхание.

Владилен Алексеевич, по–моему, ничего не заметил.