Николай Чуковский - Танталэна

Но Шмербиус спокойным жестом показал вниз на землю. Чорт возьми, что там случилось? Темнозеленая окраска леса стала понемногу светлеть. Деревья блекли и увядали на наших глазах. В бинокль я видел, как никли огромные пальмовые листья. Баобабы стояли черные и голые, в несколько минут потеряв свою пышную листву. По рекам, животами вверх, плыли бесчисленные туши крокодилов и бегемотов. Слоны, один за другим, тяжело падали на землю, чтобы уже никогда не встать. Обезьяны, как мертвые мухи, чернели на желтой траве.

— Это был баллон с ядовитым газом! — воскликнул я.

— Да, это был баллон с ядовитым газом, — спокойно подтвердил Шмербиус.

Но мы скоро миновали разрушенные области и под нами снова замелькали зеленые леса и желтые саванны.

Наш самолет вот уже вторые сутки словно перышко несся все вперед и вперед. Скорость полета все увеличивалась, и уменьшить ее мы не могли.

К трем часам пополудни она достигала трехсот девяносто шести верст в час, а в четыре мы увидели перед собой берег Атлантического океана. Перелет через всю Африку был совершен меньше чем в девять часов!

— Смотрите, под нами снежные горы, — закричал Джамбо.

— Это не горы, — сказал отец, — это облака. Мы летим над ними. Внизу идет дождь.

Дождь… Чудная, пресная вода…

Во рту у меня было сухо. Язык распух и заполнял собой весь рот. О, хоть бы глоточек воды!

Больше всех страдала Мария-Изабелла. Она уже перестала стонать и молча смотрела в потолок своими большими синими глазами. Дон Гонзалес, отец и я переносили свои муки молча. Джамбо тоже мучился, но его природная негритянская экспансивность не позволяла ему сосредоточиться на своих страданиях. Его, словно ребенка, все интересовало, все развлекало. Шмербиус, казалось, даже не замечал отсутствия воды. Он оплакивал гибель Танталэны. Былая непоседливость покинула его. Он сидел в углу каюты, сгорбленный, состарившийся, безобразный, с полузакрытыми глазами и думал о чем-то своем.

Облака рассеялись, или вернее, мы оставили их позади. Под ними снова простирался необозримый океан. К шести часам быстрота нашего полета достигла четырехсот шестидесяти верст в час. Отец с сомнением посмотрел на толстые стекла окон. Если они не выдержат напора воздуха и лопнут, мы задохнемся. При такой скорости дышать невозможно. Солнце стояло еще высоко. Мы стремительно неслись на запад, в направлении, противоположном вращению земли. И поэтому наши ночи и дни были длиннее, чем ночи и дни обитателей земной поверхности. Солнечное время отставало от наших часов.

В семь быстрота нашего полета стала быстро уменьшаться. Радио-мотор как-то подозрительно заскрипел. А в половине восьмого мы заметили, что наш самолет мало-по-малу снижается. При этом казалось, будто океан снизу поднимается к нам.

Спуск был медленный и плавный. Самолет приспособлен для плаванья, и если мы спустимся не слишком стремительно, никакая опасность не грозит нам.

Но вдруг мотор замолк, самолет нерешительно закачался и затем, как камень, полетел вниз.

Шмербиус с быстротой вихря подскочил к рычагам, ввинченным в стену переднего отделения. Энергия снова вернулась к нему. Снова развевался красный галстух, метались из стороны в сторону фалды фрака. Он перебегал от одного рычага к другому.

Крылья самолета стали раздвигаться, увеличиваться и шевелиться. Быстрота падения замедлилась. Мы спускались толчками, прыгая из стороны в сторону. Поверхность океана неумолимо приближалась к нам. Вот уже видны пенистые гребни волн. Вода теперь кажется не синей, а зеленовато-черной. Она поднималась к нам, как перекипевшее молоко поднимается из кастрюли.

Оглушительный удар сбил нас с ног. В окнах зазеленела вода. Потом наступила тьма: минуты две мы продолжали опускаться в глубь океана. Затем стали медленно подниматься и вынырнули на поверхность. Волны качали нас.

Настала мучительная ночь. Мы не спали. Губы, небо, гортань горели у меня, как в огне. Кругом было столько воды — целый океан — а мы не могли утолить своей жажды. Эта вода обжигала и разъедала рот.

О, если бы пошел дождь! Но над нами вздымалось высокое чугунное небо, усыпанное крупными звездами, и на нем — ни одной тучки. Печально встретили мы пышную утреннюю зарю. Наступающий день не сулил нам ничего доброго. Мы понуро бродили по самолету, безнадежно вглядываясь в морскую даль.

Хуже всех было Марии-Изабелле. Девушка таяла на наших глазах. Она уже не могла говорить и, казалось, не понимала, что происходит вокруг. Дон-Гонзалес, тоже похудевший, тоже страдающий от невыносимой жажды, сидел рядом с ней и плакал. Добрый Джамбо не совсем уверенным голосом убеждал его, что она не умрет, мы непременно встретим какое-нибудь судно, которое подберет нас.

Я чувствовал себя совсем плохо и целыми часами лизал большой молоток. Прикосновение холодной стали к языку облетало мои муки.

Шмербиус, мрачно насупившись, сидел в углу каюты. Энергия, благодаря которой ему вчера удалось благополучно опустить самолет на воду, снова покинула его. Но от жажды он почти не страдал.

Единственный человек, не потерявший самообладания и способный заботиться о нашем спасении, был мой отец. Он смастерил из брезента большой неуклюжий парус и с помощью двух длинных шестов укрепил его на крыше самолета. Свежий морской ветер довольно быстро понес нас.

— Если мы сами не доберемся до берега, нас подберет какой-нибудь пароход, — говорил отец. — В Атлантическом океане на этих широтах проходит немало судов.

Но приближалась ночь, а море было попрежнему пустынно. Я заснул задолго до захода солнца.

Проснувшись на следующее утро, я почувствовал, что уже не встану. Никогда еще мне не было так скверно. Дольше переносить такие муки было невозможно. „Скорее бы!“ думал я. Мой взор упал на нож, валявшийся в углу каюты. Я перережу себе вены. И сразу кончатся все мученья. Я буду пить свою кровь, пока не умру.

Но было слишком трудно протянуть руку и взять нож. Я, как загипнотизированный, смотрел на него, но с минуты на минуту откладывал сладкое избавление.

Вдруг я услышал рядом с собой тихий плач. Я повернул голову. Это плакал дон Гонзалес, сидевший рядом с Марией-Изабеллой. Девушка неподвижно лежала на полу, широко раскрыв свои чудные глаза. Меня поразил тусклый, ровный блеск этих глаз. В них не было ни страдания, ни радости, ни даже равнодушия. Они напоминали кусочки хрусталя, на которых искусный художник нарисовал голубой кружочек и черную точечку посередине. У живых людей таких глаз не бывает.

— Не плачьте, дон Гонзалес, — раздался вдруг голос Джамбо. — Подождите. Скоро нас принесет к берегам Южной Америки. Там донья поправится. Она снова станет маленькой хозяюшкой вашего ранчо, снова будет доить своих любимых коров. А то, может быть, нас подберет какое-нибудь судно…