Луиджи Бертелли - Дневник Джанни Урагани

Я еле сдерживал смех, но напустил на себя строгий вид и сказал:

– И как же было дело?

– Да вот поди ж ты! Дело было так: как мы столкнулись лицом к лицу с солдатами, все разорались, а потом Джиджи Полоумный и Чекко из Меренды давай бросаться камнями, тут солдаты начали стрелять. Ну, что же мне говорить следователю?

Известно, что крестьяне тёмные, но до сих пор я не верил, что настолько. Не зря его прозвали Растяпой! Неужели он не слышал, что свидетели в суде должны говорить правду, только правду и ничего кроме правды? Ведь это знает каждый младенец.

Я посоветовал рассказать всё как было, а об остальном позаботится мой зять.

– Но мои товарищи из Долины Вязов советовали мне не говорить, что наши бросались камнями!

– Да они просто такие же невежды и растяпы, как вы. Послушайтесь моего совета, а им просто не рассказывайте ничего, вот увидите – всё кончится хорошо.

– Поди ж ты! Вы же и впрямь шурин синьора адвоката Маралли?

– Конечно.

– И говорить с вами – всё равно что говорить с ним?

– Точно.

– Ну раз так, я спокойно пойду домой и расскажу в суде, как всё было на самом деле. До свидания и спасибо!

И он ушёл. Я был очень доволен, что так ловко обтяпал это дело и помог зятю… Подумать только, сиди я тут всё время, я мог бы подготавливать дела и давать советы посетителям, тем более раз это так весело!

Сдаётся мне, я прирождённый адвокат…

Когда вернулся Амброджо и спросил, приходил ли кто, я ответил:

– Заходил один растяпа, но я с ним разделался.

Амброджо улыбнулся, уселся на своё место, пристроил грелку, взялся за перо и снова принялся строчить что-то на гербовой бумаге…

Синьор Венанцио, конечно, страшный зануда, но у него есть и хорошие качества. Со мной, к примеру, он сама любезность и любит повторять, что я ребёнок необычный и говорить со мной очень интересно.

Ещё он страшно любопытный и хочет знать всё, что происходит в доме, и всё, что о нём говорят, за это он платит мне по четыре сольдо в день.

Сегодня, например, он очень заинтересовался прозвищами, которыми его награждают домашние, и я перечислил ему целую кучу.

Моя сестра Вирджиния зовёт его «старый скупердяй», «глухой пень», «тридцать три несчастья»; Маралли – «дядюшка Скряга», «дядюшка Развалюха», а порой ещё «старый бессмертник», потому что он всё никак не умирает. Даже у горничной есть для него прозвище: она называет его «желе», потому что он весь трясётся.

– Ну слава Богу! – сказал синьор Венанцио. – Надо признать, лучше всех ко мне относится служанка. Я отплачу ей сполна!

И он расхохотался, как безумный.

Я уже придумал подарок для своего зятя. Куплю ему красивую новую папку, которую он будет держать на письменном столе, а то нынешняя вся обтрепалась и в чернильных пятнах.

И в придачу куплю две шутихи: запущу их с террасы в честь того, что наконец-то стал примерным мальчиком, как мечтали родители.

Вчера со мной приключилась одна неприятная история.

По дороге домой с новой папкой для Маралли и двумя шутихами я прошёл через контору и, увидев, что Амброджо нет в приёмной, а его потушенная грелка лежит под столом, решил сделать ему сюрприз: засунул в грелку шутихи, зарыв их целиком в золу.

Знал бы я, чем всё это кончится, я не стал бы так шутить, честное слово; но как, скажите на милость, можно предвидеть последствия, если они всегда приходят слишком поздно, когда делу уже не поможешь?

Но отныне я всегда буду хорошенько думать, прежде чем так делать, чтобы больше мне не приходилось слышать, что у меня низкопробные шуточки.

Я думал, получится смешно… Но был не прав.

Увидев, что Амброджо отправился из приёмной на кухню, как обычно, заправить горящими углями грелку, я, само собой, навострил уши. Раздался страшный грохот и крик, из кабинета выскочил мой зять с двумя посетителями, Вирджиния с горничной тоже прибежали посмотреть, что стряслось.

И тут в грелке снова прогремел взрыв, ещё похлеще первого, – все в ужасе бросились врассыпную, оставив беднягу Амброджо в одиночестве: тот застрял между стулом и столом, не в силах пошевелиться, и бормотал:

– Что это такое? Что это?

Я пытался успокоить его:

– Это не опасно… Ничуть! Думаю, это шутихи, которые я сунул туда, чтобы устроить небольшой праздник…

Но бедный Амброджо уже ничего вокруг не видел и не слышал; зато услышал Маралли, который на цыпочках подошёл к приёмной и заглядывал в дверь.

– Ага! – закричал он, грозя мне кулаком. – Опять ты со своими фейерверками? Ты что, решил во что бы то ни стало разрушить мой дом?

Тогда я попытался и его подбодрить:

– Да нет, какое там! Уверяю тебя, разрушилась только грелка… Ничего страшного, видишь? Больше страха, чем вреда…

Зря я так сказал! Мой зять покраснел от злости и заорал:

– Да при чём тут страх или не страх, болван ты эдакий! К твоему сведению, я ничего не боюсь… кроме как держать в своём доме тебя, ты же сущее наказание, и думаю, рано или поздно ты меня просто угробишь…

Я разревелся и убежал в свою комнату, куда вскоре пришла моя сестра, которая битый час читала мне нотации, но, в конце концов, смягчилась и уговорила Маралли пока не отправлять меня домой, чтобы меня не упекли в пансион.

В знак благодарности сегодня с утра, до его прихода в контору, я подложил ему на стол новую, только что купленную папку, а старую бросил в камин.

Надеюсь, он скажет мне спасибо за мою благодарность…

Сегодня я весь день размышлял, как же мне избавиться от дурной склонности к низкопробным шуткам, и придумал одну смешную безделицу, которая не повлечёт за собой серьёзных последствий и никому не причинит вреда.

Когда я навещал синьора Венанцио, которого, к слову сказать, страшно позабавил мой рассказ о вчерашнем происшествии, то, улучив подходящий момент, я стащил со стола его пенсне. Потом отправился в приёмную и, когда Амброджо зашёл в кабинет поговорить с Маралли, схватил и его пенсне и бросился в свою комнату.

Там я отломал кончик пера – получилась отвёртка. С помощью этой отвёртки я открутил болты у обоих пенсне и вставил стёкла Амброджо в золотую оправу синьора Венанцио, а стёкла синьора Венанцио – в стальную оправу Амброджо, а потом закрутил все винтики обратно.

Я так живо с этим управился, что смог положить обе пары пенсне на место, так что ни Амброджо, ни синьор Венанцио ничего не заметили.