Николай Богданов - Пропавший лагерь

— Еще што!

— Едут, не наши ли!

Гомон докатился, плеснулся по берегу, и орава галдящих всадников, растрепанных, иные были в одних исподниках и босиком, влетела на паром и осадила взмыленных лошадей.

Ребята только успели посторониться.

— Паромщик, тетеря, проезжали цыгане тут с лошадьми?! — загалдели много сразу.

— Хуже цыган, — пробурчал Глебыч.

— Тяни канат, нагоним. Живей!

Глебыч отмотал причал, и паром дрогнул.

— Глебыч, што ты, какие же цыгане, — опомнился один из ребят.

— А это чьи? — гаркнул кто-то.

— Ихние сторожа, оставлены в караул, — хитро скосив глаза, прошепелявил Глебыч.

— Ах вы… голодраные. Бери их!

Ребята только пискнули, как их тиснули.

Паром уперся в сходни, Глебыч махнул на лагерь, и вся орава снялась, как бешеная, и покатила по берегу.

— Весь табун, а? Головы отвертим, весь табун!.. — слышали ребята, мотаясь на крупах лошадей. Они разглядели, что у всех свое оружие, начиная от топоров, вил и кончая охотничьими ружьями и наганами.

— Да что же это такое?!

Утром отряд, вдоволь наглядевшись, как гонят смолу, деготь и обжигают уголь, плелся без барабанного боя и без всякого мало-мальского задора в лагерь. Болтались у поясов глупые финки — оторви да брось. Наконец-то, паром.

Сидит вечный Глебыч и тянет не менее вечную трубку, а часовыми и не пахнет.

— Где ребята? — тормошили старика.

Он лениво махнул рукой. Там, дескать, в лагере.

Мокрый канат пошел по рукам, и скоро все высыпали на бугор. Строй держать надоело и повалили кучей, как французы из Москвы.

Не дойдя пол-пути, стали щуриться и вдруг, все как один, встали.

— Где же лагерь-то?

Тридцать рук поднялись и, протерев шестьдесят глаз, опустились.

— Ребята, а ведь нет лагеря.

Еще раз огляделись.

— Гм, паром вон, вон роща, а вот тут и должен лагерь быть, — будто бес путает.

Потоптавшись, во всю прыть понеслись к тому пустому месту, где когда-то был лагерь.

Подбежали и головы повесили. Как слизнуло лагерь — одни ошметки, и уцелела только кухня, а по всему, будто буря прошла. Где валяется стенгазеты клок, где веревки обрывок и потерянный кем-то сандалий, с оторвавшейся со страху подошвой.

— Нн-да… — протянули некоторые.

Покопались в остатках и сели куковать на крутом бережку.

— А все-ж-таки, куда-ж он делся?

— Тут брат, сам чорт не разберет.

— Проеремили!

— Профомили?

Солнышко продирало на обед, а пионеры все сидели.

— Куда податься? В милицию? — туда теперь глаз не кажи.

С горя запели картошку.

— Тошка, тошка, тошка… — прыгало с берега и топилось в реке.

Но что это? С той стороны реки показался паренек, он свистнул. Ребята повскакали.

Паренек скинул кафтанишко, достал лук, стрелу и, туго натянув тетину, прискакнул.

Стрела шикнула в воздухе. Ребята даже отскочили.

— Откуда его принесло?

Стрела дала перелет и коснулась у дорожки. Ребята бросились к ней, а паренек залепетал к деревне.

— Стой, стой! — орали ему.

Он невозмутимо удирал.

Стрелу отыскали. На конце ее была привязана бумажка. Вожатый развернул и опять тем же почерком буквы сказали:

« Лагерь пo ошибке вместо цыган. Направление в уезд. Спешите — всего двадцать верст, к вечеру там. Я на работе, не вздумайте отыскивать.

Симка.

P. S. А дельцы Фома и Ерема ».

Вожатый поковырял в голове бумажкой, с досады швырнул ее и дал сбор.

— Нажмем в город, в уезд.

Шагали натощак и налегке.

— Да какие же это тебе цыгане, орясина безглазая, — размахивал руками начальник уездной милиции перед фиолетовым носом здоровенного парнюги.

— Да ня цыгане, дети ихние, сами-то деру, их оставили. Ведь табун цельный, табун угнали, 20 конев! — горячился богатырь.

— Тьфу, «конев», да ведь это пионеры.

— Ну, по вашему пионеры, а у нас цыгане, и шатры у них, видишь, шатры.

Парень указал на кучу палаток и прочего барахла. Все мужики, как были в нижнем белье, кто босой, стояли полукругом во дворе милиции, держа в поводы лошадей и начинали чесать затылки.

Десяток пионеров жались к начальнику милиции.

— Не шатры, а палатки, — обиделся Рубинчик, выступая вперед, весь избитый, с кровоподтеками и царапинами на физии.

— Мы, товарищи, из города, отцы наши рабочие, документы есть, а в палатках жили для здоровья и вовсе не к чему было нас трясти и мытарить, и кто вам сказал на нас…

— Да у села два парня встрели и указали, они, грит, будут пионерами обзываться, не слухайте, цыгане и есть… Ну, мы и тово.

— Какие они из себя-то?

— Да середние, в лаптях, в зипунах, с клюшками.

— Но-о, да это Фома и Ерема. Что-ж это они, а?

Ребята стали в тупик.

— Товарищи, вы ошиблись, — выступил опять начальник милиции, — это ребята из города Москвы, документы есть, а беспокойство ихнее может вам очень даже нехорошо быть.

— Быть, вот тебе быть, говори, хорошо всех доставили, дорогу-то колготно с ими, так думали двох-то оставить, а энтих на мосту в овраге пококать.

— Да, чуть-чуть, — переминались мужики, — а помяли, это уж не обессудьте.

— Товарищ Голубев, телефон из Мокрого, там каких-то цыган задержали с табуном лошадей…

— Ето наших, пра, ей-богу, — затормошились мужики.

— В другом совсем боку, а мы этих мяли.

Скоро погоня кинулась в Мокрое.

К вечеру вступил в город отряд пионеров, босых и отощавших, покрытых густым слоем ныли. В милиции наткнулись они на бренные останки лагеря.

Были рассказы, были горячие слова, и втуне и всуе поминались Фома и Ерема.

Срочно заседал совет вожатых и решил — в Москву, даешь Москву, но тащиться же обратно, когда жить неделя осталась. Грузились в теплушку в ночь, а на утро— ду-ду-ду — поехали.

Москва была попрежнему сухая и трескучая, оглушила с ушей, осадила и завертела в своей толкотне.

Встречали всех родители.

— Шурка, что у тебя за рожа! — всплеснула руками мать.

— Загорел, значит.

— А что же она черными пятнами?

— Это когда сильно загорит, так бывает, — врал Шурка, не распространяясь о «цыганском загаре».

Стенная газета скоро заполнилась лагерными воспоминаниями, а когда снег опушил улицы Москвы и разрисовал заборы и крыши, ребят таскали в молодые отряды рассказывать о лагерях. Слушали, затаив дух, горели глаза у молодых пионеров и записывали в дневники памятный день рассказов очевидца о лагерях. Симку не забывали, и она не канула в воду, — отцу прислала письмо с объяснением отсутствия, а отряду — опять несколько туманных слов.

« Ждите скоро все, Фома-Ерема — вовсе не Фома и Ерема, а самогон в лесу не гонят, а в горнице.