Николай Богданов - Пропавший лагерь

В Москве жара закупорила улицы, желтый воздух — от пыли не продохнешь.

А зато в поле разлилось тепло по зеленям, дышат травы, и мягкий дух от них приятно волнует грудь. Широко стелется простор синий и колышется, уходя куда глаз глянет. Кое-где, как барашковые облака на небе, разметались по полю рощи, — курчавые и прохладные.

Овражки развели густые брови кустарника я перекатывают камешки-голышки, пряча по ним родниковые ручьи. Где чибис спрашивает: «чьи вы, чьи вы», там либо озеро, как зеркало в рамке, в кувшинках и в тростнике, либо речка омутистая, игривая, нежится на песке.

А где слышится по вечерам лай собак, там либо бахча, либо хутор, а то село затерялось в просторах. Хорошо летом в деревне, хорошо!

Всю зиму мечтал молодой отряд о том дне, когда вырвется в лагеря. Ох, как мечтал! Бывало, затащат силой парня из другого отряда, что был уже в лагерях и с горящими глазами слушают его рассказы бесхитростные и увлекательные. Даже в звеньевой дневник запишут, когда был и о чем говорил побывавший в лагере.

Чем ближе шло время отъезда в лагеря, тем радостней и вместе тревожней билось сердце каждого и всего отряда.

Вдруг не отпустят дома? Вдруг завком не даст средств? Вдруг… эх, да мало ли вдруг, мало ли отрядов осталось, не побывав в лагере!

Но ребятам везло. Завком постановил, и общее собрание рабочих решило отработать по лишнему полдня, но дать пионерам средств на лагеря.

Узнала это Симка, пришла домой, а у самой радость так и просится вылиться.

Отец пришел, как всегда, немного усталый, такой нахмуренный.

«Ведь вот, я-то в лагерь, а папке опять работать полдня», — мелькнуло в голове. Захотелось подойти, как-то порадовать, поблагодарить отца.

Подошла, приткнулась курчавой головой, а сказать-то и нечего.

— Эх, папа, хорошо в лагерях, вот бы ты пионером был, — вырвалось вдруг.

Усмехнулся отец, убежала хмурь с лица и потрепал тихо по плечу.

— Не было у нас этого, не так росли.

Не прошло недели — разведка отыскала место для лагеря.

Кто не видал в Москве пионеров, идущих в лагеря! В задорных лицах, в веселом шаге, даже в звоне барабана слышится, что идут они в лагеря.

Шел отряд наш не хуже других. Симка победоносно оглядывала уплывающие мимо улицы, — казалось, каждая из них дразнилась и высовывала языки вывесок.

Ей захотелось высунуть язык самой и сказать Москве: — на-ка, выкуси, но сдержалась: в строю, брат, дудки. Скоро вокзал поглотил всех, потом тихо, с присвистом взял паровоз, и запели вагоны:

— Уезжаем, уезжаем, уезжаем; в лагеря, в лагеря…

— Везу! — рявкнул обрадованный паровоз, пересекая Окружную.

Место разведка выбрала подходящее.

За четырнадцать верст от станции пробегала река Клязьма, делая у рощицы загиб вроде буквы «Г». На левом берегу виднелось какое-то село, встречные говорили «Выселками» зовется, а на правом, где курчавилась роща, берег был крутой, весь бугристый, не было сырости, тут-то и место лагерю.

Когда выпустят кроликов из клетки на двор, они сперва удивятся, потом, почувствовав себя хозяевами, первым делом скакнут и кувыркнутся в воздухе, непременно лягнув ногами, дескать, теперь-то нам сам чорт не брат.

Наши ребята, скинув походные мешки, уподобились кроликам, только те молчали, а эти даже визжали от радости.

После такого, своего рода новоселья, принялись за устройство лагеря. Появились солдатские палатки, топоры, вожатый Петя бегал с веревкой и все размерял, где, что и какая палатка.

На другой день забелели гусиной стаей палатки у рощи.

Трое ребят, увидев, что скверно таскать воду высоко, ваялись за устройство водокачки. Конечно, не той, что подаст воду на всю Москву— немного меньше и проще. Вбили кол на бугре и другой с загогулиной в самой воде, привязали веревку и ведро на блоке и все. Ведро пустят, зачерпнется оно и давай, давай на гору. Ведь, здорово! — приступили к пробе.

— Тапы-лапы-лапы-тапы, — выговаривали вальки на мостках. Выселковские бабы стирали. Брызги летели, как колотили белье. Звонко и радостно судачили, говор и шум плескались по всему берегу.

— Бабыньки, и-и-и… — взвизгнула вдруг молоденькая бабенка.

— Ты што, дура, испужалась я как, — вздрогнула соседка.

— Бабыньки, Еграша потонул!

— Ой, што ты?

— Как же, его шлепанец плывет!

— И впрямь! О, родимец, беги к бабе Фроське, и не чует она беды!

— Краул, краул, народу скорей!

— Ка-ра-ул! — залилась бабенка и, подобрав юбку, побежала по селу к Еграшиной избе.

— Караул! Тонут! Караул!

— Што, где тонут, говори толком? Выскакивали навстречу и стар и мал.

— Еграша потонул. Ой, Еграша!

Бежали все на берег к мосткам, а толстая Ефросинья, выудив на рогач шлепанец, размахивала им, как трофеем, и орала:

— Ратуйте, ратуйте, народ!

Вся деревня высыпала к берегу. С горы под руки тащили Еграшину старуху, она билась и причитала:

— На кого, на кого ты меня покинул, андел ты мой, белый.

— Багры, багры давай!

— Лодку!

— Спокойствие, граждане, спокойствие, — урезонивал председатель, одетый по-городскому, несмотря на жару, в кожаную куртку.

Выехало несколько лодок, заработали баграми, с берега потянули невод и повалили все вверх по течению, юркие комсомольцы заскакивали вперед.

Как всегда, дед Еграш надел шлепанцы, накопал червей еще с вечера, взял пару лепешек и зашаркал удить.

Как всегда, глядя на удаляющегося рыбака и на дрыгающие на спине хвосты удилищ, старуха ворчала:

— Опять удить, а ухи не будить.

На этот раз она угадала, не принес старик ни плотвички. Шел он на любимое место на «Каменку», где крутые берега, на версту выше от Выселок.

С замиранием сердца подходил к любимому мосту и щурил глаза, — не опередил ли кто, не занял ли, тогда прощай жирные налимы и востроглазые окуни.

Никого нет, даже вздохнул облегченно и зашагал быстрей.

Вдруг, шыррр, трах!

Дед почувствовал, как что-то сверху со страшным шумом налетело и ударило по скуле, по лбу, по всей голове сразу, так крепко, что в глазах пламя пыхнуло, слетел дед, как гриб, и шлепанец с ноги в воду угодил, покружился около берега и поплыл прямо в Выселки.

— Ой!