Евгений Рудашевский - Сердце мглы [litres]

– «Отказ от предмета желаний без отказа от самих желаний бесплоден , чего бы он ни стоил» , – Максим вспомнил слова Ганди, которые, если верить Артуро, любил повторять Шустов-старший.

Максим растерялся. В голове мельтешили отрывочные воспоминания. Всё, с чем он столкнулся за последний год на пути к Городу Солнца, обретало новый смысл. Отец не просто заманивал его хлебными крошками, соблазняя тайнами древнего народа и обещая показать их разгадку, нет. Он будто нарочно выводил сына на встречу с нужными людьми. Они готовили Максима к тому, с чем он сейчас столкнулся. И непонятные, слишком образные стихотворения чуть ли не в каждом из отцовских тайников, и попадавшиеся ему книги в отцовских библиотеках – те, что Максим просмотрел, и те, которыми пренебрёг, – всё вело сюда, в горную котловину возрождённого Эдема. Последние слова старика о необходимости разорвать прежние связи отозвались гулом разных голосов. Вспомнился монах Джерри: «Сергей оставил вас , чтобы лишиться соблазна . Иначе его бы соблазнила любовь к вам . К тебе , к твоей маме» . Вспомнилась обезумевшая Исабель: «Гаспар ушёл . Он смог со мной проститься , смог меня забыть» . Вспомнилась мама: «Серёжа… сказал , что свет , к которому он идёт , сожжёт всё вокруг , и прежде всего тех , кто ему дорог» .

Старик позвал в расщелину. Максим, как и другие путники, сбросив рюкзак, нехотя последовал за ним. Злился, что не может остановиться и обдумать услышанное. Удивлялся противоречию в смешении Ямараджи и Инти-Виракочи, олицетворявших одновременно смерть и открытость жизни. Получалось, что солярии требовали невозможного от тех, кто шёл к сердцу мглы: любить жизнь, но быть готовым её отдать. Разве так бывает, даже если взамен тебе обещано величайшее знание?

Максим готовился долго продираться через заросли, но зелёная гущина быстро поредела, а метров через двадцать отступила – протянулась настилом из цветущего ваточника и сменилась полом шлифованного камня с глубокими желобами по бокам. Расщелина предстала перед путниками вычищенной от малейших признаков жизни. Паутина зарослей виднелась лишь высоко над головой, на уровне третьей или четвёртой террасы, превращая горную трещину в узину тоннеля и заливая её прозрачными сумерками. Максим отчётливо разглядел наверху две ничем не прикрытые тропы, проложенные в скальной нише – на левой и правой стене – и по сути являвшиеся ответвлениями от второй террасы котловины. Кажется, именно туда старик отправил Лизу.

Сразу наметился ощутимый подъём, но ступени путникам не попадались. Несмотря на волнистость стен и пола, расщелина шла равномерно, без значимых расширений и заужений. Лёгкие изгибы пути не позволяли увидеть его насквозь – Максим не понимал, куда именно ведёт старик, не знал, окажется ли расщелина сквозной.

Поначалу Максим, Шмелёвы и Покачалов шли вместе, без труда поспевая за стариком. Потом обнаружили, что обе стены тяжело пахнущего затхлостью и влагой коридора покрыты резьбой, и невольно разошлись. Перешагивали от одной стены к другой, не зная, в каком порядке считывать высеченные в камне символы.

– Это летопись, – не оборачиваясь, произнёс старик. Тесный коридор усилил его голос. – История сердца мглы от сотворения мира до дней, когда здесь погибли последние солярии. Самым старым надписям почти четыре тысячи лет. Наиболее свежие появились не позже двадцатых годов девятнадцатого века.

Резьба покрывала стены на пять метров от пола до высеченной в скале тропы. Здесь потрудились сотни, быть может, тысячи летописцев, и каждый оставил узоры в своём стиле: одни – причудливые, из множества повторявшихся деталей, вроде рисунка на стеле Раймонди, другие – примитивные, сложенные из вполне различимых, но трудных в истолковании абрисов. Стены будто задрапировали полотном из разрозненных газетных и журнальных вырезок, причём статьи брались из научных и детских журналов, из цветных и чёрно-белых газет, на несколько разворотов и на подвальный блок, с иллюстрациями и без. Отдельные вырезки висели в резной рамке, а некоторые лепились друг к другу, сливались в единую ленту.

Наиболее важные события высекались в технике высокого рельефа – для них мастера создавали в скальном полотне глубокую нишу, в которой сохраняли переплетения фигур, более чем наполовину вырванных из плоскости камня, представленных в полном объёме избранных частей тела, однако от камня не оторванных – будто притопленных в нём. Подобные сцены встречались редко. Их разноразмерные ячейки терялись в общем смешении сцен, выполненных в технике низкого рельефа, где фигуры выдавались из камня менее чем на треть или половину, простых сцен с чуть углублённым контуром и сцен поверхностных, обозначенных едва различимыми бороздками, в прошлом наверняка выделенных цветной краской.

То, что отшельник назвал сотворением мира, оказалось мешаниной отрывочных образов. В ней Максиму удалось лишь мельком выхватить узнаваемые силуэты ягуара, поначалу лежащего на скрещённых руках, затем будто парящего в пустоте, опускающегося на землю и под конец обращённого в человекообразное существо. От него, будто семена, расходились другие люди.

– Дети ягуара, – прошептал Максим.

– Похоже на то. – Никита, обтирая платком шею, пожал плечами. – Вообще страшное дело. Смотри, сколько тут младенцев с лицом наполовину человеческим, наполовину кошачьим. Любопытно.

– Что любопытно?

– Не думаю, что вся суть тут сводится именно к ягуару. Чавинцы могли выбрать и другое животное. Главное, они верили, что каждый человек отчасти бог. Ну или так: в каждом человеке заточён бог. Он не просто сотворил людей. Он использовал конкретный материал. Взял… даже не знаю, что это, – Покачалов указал на тонкие завитки, – грязь, глина, камень. В общем, взял какой-то природный материал и примешал к нему часть самого себя. Сотворил людей и растворился в них. Причём его сущность, которую тут обозначают приметами ягуара, оказалась внутри. Его сила и воля погребены под наслоением человеческого – того, что имеет отношение к обычной природе.

– Почему тогда у младенцев лицо одновременно человеческое и кошачье? – вмешался Дима.

– Не знаю… Наверное, чавинцы думали, что у детей ярче, чем у взрослых, проявляется божественное наполнение. Смотри, тут вообще кажется, что ребёнок сияет. И мать держит его почти с опаской.

– Где мать-то? – усмехнулся Дима. – Вижу одни руки.

– А потом человек взрослеет, и окрепшее сознание прикрывает исходящий изнутри божественный свет.

– Как титановый колпак ! – вскрикнул Дима и стукнул тростью по каменному полу. – Ань, иди сюда. Смотри!