Михаил Демиденко - Сын балтийца

- Хлам истории! - заявлял Усов-Борисов. - Оперу отрицал даже граф Лев Николаевич Толстой. Вам не понять момента истории! Вы погрязли в проклятом прошлом! Вы - раб искусства эксплуататоров! Вы даже не читали «Готтской программы»!

- Я читал, - признавался Пффер. - Но ничего в ней не понял.

- То-то же! - поднимал палец над головой Усов-Борисов. - То-то же.

И вот это «То-то же!» для интеллигентного человека товарища Георгия

Людвиговича Пффера было горше всех оскорблений, даже если бы они прозвучали на шведском языке: в междометиях ему слышалась бездна собственной никчемности и космическая глубина революционной неподкованности.

Он брал брошюру Маркса «Готтская программа», запирался с ней в кладовке для хранения рыбопродуктов, но когда возвращался в общий зал бывшего ресторана «Бештау», по его печальному лицу становилось понятно, что и на этот раз он ничего не понял.

- То-то же!

Ванечка с первого взгляда влюбился в Усова-Борисова - лет на пять старше, а как преуспел, какой молодец! Какой революционер!

Ваня не успел познакомиться с режиссером-новатором, пришла мать, как всегда не вовремя, взяла его за руку, как маленького, что за привычка у матерей… при всех брать за руку, еще целоваться начнет, поправлять воротник рубашки, мол, порвал, где ты запачкался, поцарапался?

- Пошли! - не стал сопротивляться Ваня. - Зачем я тебе понадобился?

- Разве забыл? - удивилась в свою очередь мать. - Сегодня тебя примет профессор Щелкунов. Будет сам пользовать. Ты не ударь в грязь лицом. Только после его осмотра я смогу быть спокойной.

- Ничего у меня не болит, - сказал Ваня, но сопротивляться не стал: спина побаливала от казацкой нагайки.

Профессор встретил Сидорихина приветливо. Это был крупный мужчина, если бы у него была окладистая борода, его легко можно было бы принять за сибирского купца-оптовика. Он был близорук, щурил глаза, но очки носить стеснялся.

- Раздевайся, герой, - приказал Щелкунов.

- Можно я останусь? - встревожилась мать.

- Оставайтесь, не помешаете. О, как тебя! - увидел профессор еще не побелевший шрам вдоль спины. - Знатно приласкали! Ну-ка, ну-ка, если будет больно, говори сразу. Повернись к свету.

Он долго и внимательно изучал спину Вани. Руки были теплыми, и от их прикосновения наступала дрема, и было приятно, что тебя ласково и в то же время сильно простукивает, прощупывает добрый человек. У злого таких рук не бывает.

Рентгена у профессора Щелкунова не имелось, весь его успех и слава зиждились на огромном опыте, чуткой интуиции. Он на слух и по реакции больного, по малейшему хрипу или глухому звуку находил очаги болезней, ставил точный диагноз, назначал посильное лечение, потому что медикаментов в молодой Республике Советов практически не производилось. Особенно трудно было лечить детей - их организмы были неокрепшие, подорванные голодом и лишениями, шумы могли возникнуть и оттого, что, попав в благоприятные условия, дети начинали быстро расти, их тела наверстывали упущенное, а сердце и легкие отставали от общего роста, не справлялись с возросшей нагрузкой. Подобное было хотя и не болезнью, но все же серьезным недомоганием, которое, если не учесть неравномерности роста различных органов, могло привести к тяжелым последствиям и даже к инвалидности.

- Что я вам скажу… - окончил осмотр профессор Щелкунов. - Сын у вас сильный, раз встал без помощи врача с постели. Легкие в норме. Была отечность от удара, но она почти рассосалась. Я бы его с удовольствием положил в детскую клинику.

- Так положите! - сказала Полина Гавриловна, с надеждой глядя на врача.

- Положил бы для окончательной поправки. - Профессор посмотрел в окно. - Моя клиника очень маленькая. Сюда многие дети ждут очереди. Их состояние здоровья намного хуже, чем у тебя, богатырь. Вот что… Будешь через три дня забегать ко мне. Где вы живете?

- В «Бештау».

- Однако, - как-то уже по-иному посмотрел на них профессор. - Ходят слухи, что там ресторан вновь открывают?

- Откуда вы взяли? Это нелепица!

- Слышали музыку из окон.

- Духовой военный оркестр и театр на первом этаже поселились, - пояснил Ванечка. - Я был у них… Они по воинским полкам ездят, агитируют наших на бой.

- Наших? - профессор вновь уже по-иному посмотрел на Сидорихиных. - Простите, вы… Как вас зовут?

- Полина Гавриловна.

- А разве вы… Простите за назойливость, но раз пошли на откровенный разговор… Вы не из?..

- Нет! - сказала Полина Гавриловна. - Просто я родилась в Кронштадте в семье моряка. Мой отец называл себя «боцманом флота Российского». Он служил на миноносце, был старшим на минном аппарате. Грамотный. Сочувствовал большевикам. В числе немногих учился минному делу в Англии и во Франции. Мне доучиться, правда, не пришлось, хотя в Кронштадте, в городе-крепости, дочке полного Георгиевского кавалера можно было окончить гимназию.

- Господи, твои пути неисповедимы! - перекрестился профессор. - За ваше откровение. Я ведь революцию не принял. Какое там поначалу! Когда бонапарт Сорокин начал стрелять комиссаров, я радовался. Белых хлебом-солью встречал.

- Знаем! - посуровела Полина Гавриловна. Ванечка встал рядом, нахмурил брови. - Пережили подобное в Воронеже! Когда Шкуро встречали такие, как вы!

- Не суди и не судим будешь! Я вам не каюсь и не прошу прощения. Смешно было бы, если бы я сразу закричал: «Ура! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Молчите? Я примыкал активно к белому движению почти до самого конца. Нет, я их не могу теперь называть «наши». Я не воевал, я не стрелял, я лечил офицеров. Госпиталь господ офицеров был в этом вот здании, где сидим мы сейчас. Я давал клятву Гиппократа, и госпиталь казался мне святым местом, раз на нем висел флаг с красным крестом, знаком милосердия. Зло не может долгое время существовать в сильных концентрациях, оно само себя изживает, потому что до бесконечности нельзя убивать, разрушать, иначе теряется связь вещей, просто элементарно жизнь становится невозможной, исчезает питательная среда и для зла. Я понял, что белое дело обречено, когда увидел, как ведут себя в госпитале господа офицеры, получившие раны и, казалось бы, понявшие, как Болконский под Аустерлицем, смысл жизни. Тут был пьяный кабак, не избавление от духовных и физических страданий, а… самопожирание.

Слух, что в «Бештау» открывается ресторан с «шантаном», упорно продолжал распространяться по городу. Причиной тому был агитотряд: художник с утра до вечера писал декорации, оркестр репетировал, и в его составе была скрипка. Ее нежный звук иногда вливался в рев медных труб, что придавало мелодии сердечность, правда, пела скрипка в сопровождении военного оркестра революционные песни, тем не менее она же пела.