Александр Власов - Белый флюгер

— Ты горланил — у тебя и бумага. Гони!

Федька нагнулся, пощупал голенище валенка и вытащил записку.

— Посвети! — крикнул моряк.

Невидимый прожекторист подвёл луч поближе к будке. Матросы сгрудились вокруг моряка с запиской. Он прочитал её вслух и не шагнул, а прыгнул с рёвом к мальчишкам:

— Кто подослал?

Карпуха попятился и плотно уселся в мокрый снег. Федька стал поднимать его, а Гриша сказал, сдерживая лихорадочно трясущиеся губы:

— Вы-вы… не кричите! Не придём больше — будете знать!

— Откуда шли?

Гриша назвал деревню.

— Вр-рёшь! — нажимая на «р», прошипел моряк и потянулся к кобуре, висевшей на ремне под животом.

— Кончай концерт! — лениво произнёс один из матросов, и щуплый морячок сразу притих. Даже улыбнулся:

— Проверочка!

Прервавший эту проверку матрос помог Федьке стряхнуть снег с Карпухиных штанов. Нос у Карпухи был синий от страха и холода, но мальчишка храбрился.

— Мы ж тебя знаем, дядя!

— Меня?

Ты был с гармошкой. И сахару нам дал. Помнишь?.. Втроём вы сани тащили…

Матрос обрадовался, точно встретил брата.

— Роднуша ты мой! — Он схватил Карпуху на руки. — Дрожишь! Замёрз?.. Эх, мало я тогда дал вам!

— И то отняли! — пожаловался Карпуха.

Матрос выругался и обернулся к своим:

— Братцы! Я их знаю! Во — парни!.. У кого что есть? Вали гостям!

Ребятам начали совать сухари, огрызки сахара, а Карпуха получил вяленую, шершавую от соли рыбёшку. Мальчишек растащили, и вокруг каждого образовалась своя группа слушателей. От острова, от чёрных многоярусных бетонных укреплений подходили другие матросы, встревоженные ночным шумом у заставы. Запертые в крепости, отрезанные от Большой земли моряки жили слухами, и теперь они с жадностью расспрашивали мальчишек.

Федька сначала на все вопросы отвечал без запинки. Он совсем овладел собой и сбился только один раз, когда его спросили про Невельский и Минский полки. Говорить правду или соврать? Пока он думал, Гриша сообразил, что врать нельзя, и ответил словами усатого командира:

— Да, было! Было…

Всё внимание сосредоточилось на Грише.

— Совсем отказались? Ушли? — спросил щуплый морячок.

— Нет. Вернулись. Ворошилов поговорил с ними.

Кто-то просвистел протяжно, испуганно.

— И Ворошилов здесь?

— А про Будённого не слышно?

— Не слышал, — ответил Гриша. — Мы про новый закон слышали! Продразвёрстку отменили!

И стало тихо. Матрос опустил Карпуху на лёд, крикнул каким-то придушенным голосом:

— Гаси фонарь!

Когда прожектор потух, он подтянул к себе Гришу.

— Чего, чего?.. Повтори!

— Отменили развёрстку!.. Ленин отменил — на съезде!

И опять было тихо, пока чей-то голос не потребовал:

— Покажите мне этого… агитатора!

Матросы раздались, и к мальчишкам подошёл человек. В какой он был одежде, ребята не разглядели. Только не в матросской.

Щуплый морячок выдвинулся вперёд и протянул бумажку.

— Они записку принесли… Сегодня можно спать!

Другой матрос чиркнул зажигалкой — посветил.

Человек прочитал.

— Любопытно!.. Ведите их ко мне — разберёмся!

Знакомый матрос встал между мальчишками и человеком:

— Они домой пойдут.

— Что-о? — с угрозой спросил человек.

Из толпы, собравшейся около будки, раздались сначала негромкие, а потом всё более злые голоса:

— Не поведём!

— Отпустить надо!

— Пусть домой топают!

— Знаем мы тебя!

— Он же запорет, зверюга!

— Дуйте домой! Не провалитесь!

Кто-то повернул мальчишек спиной к острову.

— Бежим! — шепнул Федька.

И они побежали. А сзади нарастал гул голосов, сквозь который до ребят долетела с угрозой произнесённая фраза:

— Хорошо! Об этом будет доложено генералу Козловскому!

Шум утих, но зато мальчишки услышали, что кто-то гонится за ними. Валенки ребят быстрей зашлёпали по снежной каше. Ещё быстрей! Брызги так и летели во все стороны. Вдруг на всем бегу что-то непреодолимое остановило Федьку и Гришу. Карпуха остановился сам, глотая воздух широко раскрытым ртом. Старших ребят держал за шиворот знакомый матрос, который дал им головку сахара.

— Не рвитесь! Тихо!.. Забыл предупредить… Сюда больше не приходите! Кто бы ни посылал — не ходите! Сидите дома!.. Обмишурились мы с этой… н-новой революцией!

— Идём с нами! — предложил Карпуха. — И тебя… простят.

Матрос нервно рассмеялся.

— Одна мама меня родная простит! Больше никто не простит, не пожалеет!.. У тебя мамка-то есть?

— Есть.

— Вот и шлёпай к ней! Самое верное дело!.. А моя уж не дождётся!

Матрос пошёл назад и с надрывом затянул песню:

Напрасно старушка ждёт сына домой…

Грише стало жалко его до слёз. А из тумана летели берущие за душу слова:

Ей скажут, она зарыдает…

— Федь! — позвал Гриша.

Федька повернулся к нему.

— Сказать бы…

— Чего?

— Только ему одному!.. Он тогда пошёл бы с нами!

— Чего сказать-то?

— Что штурмовать будут!

Федьку словно ударили.

— Ты!.. Ты!.. — задохнулся он. — Я тебя… у… убью! Дурак несчастный!

— Жалко же!

— А Алтуфьева не жалко? В него, может, этот самый и стрелял!.. Купил он тебя сахаром!

— Ничего не купил. Жалко! — повторил Гриша.

Незаметный в тумане, в нескольких шагах от мальчишек лежал их проводник в белом халате. Он неслышно поднялся, беззвучно подошёл к ним, спрятал наган.

— Быстрей! Там волнуются. Приползали уже, узнавали…

Зуйко с матросами встретили мальчишек и на руках донесли до саней.

Крутогоров ни о чём не расспрашивал, пока не отъехали подальше от Кронштадта. Миновали первую полынью.

— Ну, кто будет рассказывать? — спросил он.

— Гришка пускай! — буркнул Федька. — Ему б только рассказывать!

Крутогоров погрозил ему пальцем.

— Не злись!.. Жалеть людей надо!

— Как же вы могли меня слышать? — удивился Гриша. — Я так тихо говорил.

— Не я… Мне ваша охрана рассказала. И про новый закон здорово у тебя вышло!

— И это они слышали?

— Глаз с вас не спускали… Хорошо так обошлось, а если б потащили в крепость? Что тогда?.. Отбивать пришлось бы! Потому и надо рядышком быть!

— Тогда и рассказывать нечего! — огорчился Гриша.

— Можно и не рассказывать… Молодцы! Всё сделано, как надо! А ещё молодцы за то, что жалость не потеряли!

— Значит, Гришка прав? — взорвался Федька.

Крутогоров долго мирил их, объясняя, что к чему. И получилось, что они оба правы. Конечно, разглашать военную тайну нельзя ни при каких обстоятельствах. Но Гриша и не разгласил её. Он только посоветовался с командиром. А пожалеть кронштадтских моряков — совсем не значит смалодушничать. Ошиблись они, не поняли, кто друг, кто враг. Сейчас только начали понимать, когда увидели, что выбранный ими комитет целиком подчинялся царскому генералу. Да и сами комитетчики, как оказалось, тоже хороши: один — бывший жандарм, другой — бывший сыщик, третий из попов. Спохватились одураченные матросы, оглянулись на то, что натворили собственными руками, — и страшно стало. Испугались справедливого народного гнева и решили отсидеться в крепости.