Марианна Басина - Далече от брегов Невы [без иллюстраций]

Пушкин вернулся от Тучкова сумрачный. Его грызла досада, что он без разрешения Инзова не может остаться в Измаиле хоть на месяц, подробно ознакомиться с бумагами Тучкова, послушать его рассказы, почитать воспоминания. Но встреча с Тучковым запомнилась. Это явствует из «Заметок по русской истории XVIII века», которые Пушкин вскоре начал писать, где вспоминал Радищева и был беспощаден к Екатерине II и Павлу.

Обратный путь в Кишинёв лежал близ реки Кагул, знаменитого Кагульского поля. Ехали ночью, Пушкин дремал. «Когда я ему сказал, — вспоминает Липранди, — жаль, что темно, он бы увидел влево Кагульское поле, при этом слове он встрепенулся и первое его слово было: „Жаль, что не ночевали, днём бы увидели“. Тут я опять убедился, что он вычитал все подробности этой битвы».

Подробности битвы при Кагуле Пушкин знал ещё в Лицее. Помнил наизусть надпись на кагульском обелиске, что стоял в дворцовом парке. Надпись гласила: «Под предводительством генерала графа Петра Румянцева российское воинство числом семнадцать тысяч обратило в бегство до реки Дуная турского визиря Галиль-Бея с силою полторастотысячною». Он воспел этот обелиск в «Воспоминаниях в Царском Селе» и теперь оказался близ Кагульского поля…

На следующий день, вечером, пропутешествовав десять суток, Пушкин с Липранди вернулись в Кишинёв.

Пушкин вернулся в Кишинёв 23 декабря, а через три дня у него уже было готово большое стихотворение, которое назвал он «К Овидию».

По словам Липранди, во всё время пути на остановках Пушкин делал Записи. «Пока нам варили курицу, — рассказывал Липранди, — я ходил к фонтану, а Пушкин что-то писал, по обычаю на маленьких лоскутках бумаги и как ни попало складывал их по карманам, вынимал, опять просматривал и т. д. Я его не спрашивал, что он записывает, а он, зная, что я не сторонник до стихов, ничего не говорил. Помню очень хорошо, что он жалел, что не захватил с собою какого-то тома Овидия».

Схожесть судеб его и Овидия — оба поэты и оба изгнанники — сильно занимала Пушкина. Первой книгой, которую он взял у Липранди, были стихи прославленного римлянина во французском переводе.

И теперь, путешествуя по Бессарабской земле, столь схожей с землей соседней Валахии, где в древности томился и где умер Овидий, наблюдая ту же степь, видя тот же Дунай, Пушкин как бы встретился с живым Овидием и повёл с ним разговор.

Холодными и мрачными казались сыну «златой Италии» Овидию придунайские степи. Такими, по стихам Овидия, представлялись они и Пушкину, пока он не увидел их своими глазами.

Его трогали слёзы и жалобы римского поэта, он понимал его, но сам вёл себя иначе.

И повторяя их, понял, что ему, сыну Севера, здешняя земля кажется иной — приветливой, тёплой, благодатной.

Послание «К Овидию» кончалось стихами:

Нежная лира Овидия, «оробелая» в изгнании, извлекала «песни робкие», тщетно моля о прощении римского императора Августа Октавиана. Лира его, Пушкина, оставалась «непреклонной», совесть — «гордой». Он не унизил их изменой своим идеалам.

О том же писал Пушкин в письме к поэту Гнедичу, и тоже в связи с Овидием.

Пушкину самому очень нравилось его послание «К Овидию». Он гордился им и непременно хотел его увидеть в печати. Предвидя, что его имя и содержание стихотворения могут испугать цензуру, готов был печатать «К Овидию» без подписи (не сомневался, что читатели узнают его) и изменил последние строки.

Бессарабская земля, мирные музы и впрямь благоволили к Пушкину. Менее чем за полтора года — с осени 1820-го до конца 1821-го он написал три десятка стихотворений, «Кавказского пленника» и «Гавриилиаду», начал «Бахчисарайский фонтан» и многое другое.

Свидетелями его трудов были две его комнатки в доме Инзова, из которых первая служила прихожей и жилищем Никите Тимофеевичу, а вторая — кабинетом, спальней и гостиной молодому его барину. Здесь стояли диван, несколько стульев и стол у окна.

О занятиях хозяина говорили разбросанные повсюду бумаги и книги. В голых стенах, облепленных восковыми пулями (следы упражнений в стрельбе из пистолета), непокрытом столе, незавешанных окнах чувствовалась неустроенность, временность.

Пушкин жил как на биваке, твёрдо рассчитывая, что не окончит, подобно Овидию, свои дни в ссылке. Дома бывал мало, больше в утренние часы — своё любимое время для труда, для занятий.