Марианна Басина - Далече от брегов Невы [без иллюстраций]

«Почтенный Ѧ», о котором идёт речь, — это Алексей Николаевич Оленин — президент Академии художеств и директор Публичной библиотеки. В его доме на Фонтанке Пушкин был частым гостем. Эскиз иллюстрации к «Руслану и Людмиле» был сделан Олениным.

Публика принимала «Руслана» хорошо. Фёдор Глинка — один из тех доброжелателей, что помогли Пушкину избежать Сибири, — приветствовал выход поэмы прочувствованными стихами, ободрял и поддерживал.

Однако нашлись и хулители. Первую поэму Пушкина ещё только начали продавать на Невском проспекте в лавке Слёнина, а вокруг неё уже кипела «ужасная чернильная война».

Завязалась она ещё до выхода «Руслана» — тогда, когда в журналах «Невский зритель» и «Сын отечества» появились отрывки поэмы. Литературные староверы пришли в замешательство. «Руслан» ошеломил их. Его нельзя было втиснуть ни в какие привычные рамки. Всё было необычно, ново, свободно и смело. К тому же «простонародно» и «низко». «Позвольте спросить, — негодовал один из критиков, — если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втёрся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Защитники необычной поэмы не давали её в обиду. «Иной подумает, — насмешливо писал Алексей Перовский, — что дело идёт не о Поэме, а об уголовном преступлении». И, разбив доводы нападавших на «Руслана», отдавал «полную справедливость отличному дарованию Пушкина, сего юного гиганта словесности нашей».

Выступил в защиту «Руслана» и Иван Андреевич Крылов. Он напечатал четверостишие:

Пушкин следил за «чернильной войной» по журналам. Он хотел быть в курсе всего. «Пиши же мне об новостях нашей словесности, — просил он брата, — что такое Сотворение мира Милонова? Что делает Катенин? Он ли задавал вопросы Воейкову в Сыне Отечества прошлого года?» Отсутствующий, он продолжал привлекать к себе всеобщее внимание. Его имя не сходило со страниц петербургских журналов. Его стихов ждали. Его стихов просили. Когда известные литераторы Кондратий Рылеев и Александр Бестужев задумали издавать альманах «Полярная звезда», они обратились к нему за стихами. «Письмо ваше так мило, — писал Пушкин в ответ Бестужеву, — что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле и благодарю вас <���…> Посылаю вам мои бессарабские бредни и желаю, чтоб они вам пригодились <���…> С живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К. Ф. Рылеева, они порука мне в его дружестве и воспоминании. Обнимите его за меня, любезный Александр Александрович, как я вас обниму при нашем свидании».

Он верил в скорое свидание. Он тосковал по Петербургу, и чем дальше, тем сильнее. «Мочи нет, почтенный Александр Иванович, — жаловался он старшему брату Николая Ивановича Тургенева, — как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзиных, без вас двух, да ещё без некоторых избранных, соскучишься и не в Кишинёве…»

Колокольный звон плыл и плыл над Кишинёвом, призывая православных к ранней обедне. Колокола звонили во всех церквах.

Пушкин бросил перо, потянулся. Смерть как не хотелось ехать на другой конец города в митрополию.

А придётся. Надо. Только намедни Инзов мылил ему голову за то, что манкирует.

В церкви он слушал вполуха и так явно зевал, что заслужил укоризненный взгляд Инзова.

Чтобы чем-то развлечься, разглядывал молящихся. О чём он молится, этот важный боярин с посохом, и молится ли вообще… А этот мальчишка, барчук из молдаван, верно, великий грешник: всё кланяется, крестится. Монах в клобуке погружён в свои мысли: греховные или праведные? А этот боярин из тех, что помельче, бородка невелика: не слишком-то он набожен — пялит глаза на дам. Грек-коротышка в скуфейке с задорными усиками не иначе как вымаливает процветание своей лавочке. Высокий болгарин, огородник или ремесленник; на лице покорность, смирение. А вот и русский купец…

В праздничные дни после обедни Пушкин, случалось, заезжал к Катакази.

Гражданский губернатор грек Катакази имел в Кишинёве два дома — один в Старом городе, на углу Ботезатовской и Константиновской улиц, другой — в Новом, верхнем.

Недавно отстроенные дома кишинёвской знати не отличались особой изысканностью, но были не хуже обыкновенных дворянских домов в любом губернском городе.

Катакази был женат, и, заезжая к нему в дом, Пушкин мог наблюдать, как ведут себя по утрам, отдыхая после завтрака, кишинёвские дамы. Они сидели по-турецки, поджав под себя ноги, и напоминали в своей неподвижности фигурки египетских богов.

Перед диванами, на которых сидели дамы, на низеньких столиках стояли непременная дульчица — варенье и «прохлады» — прохладительные напитки, которыми охотно угощали гостя.

Кишинёвские дамы — гречанки и молдаванки — хотя и соблюдали восточные обычаи, не чуждались и европейской светскости: говорили по-французски, следили за венскими и парижскими модами (в Кишинёве был модный магазин Дюпона), любили музыку, танцевали те же танцы, что и петербургские дамы.

Были среди них и образованные, такие как сестра Катакази — некрасивая старая дева Тарсис. Были невежественные, глупые. Пожилые любили карты.

У Катакази не было ни приёмов, ни карт.

Этим славился дом вице-губернатора Матвея Егоровича Крупенского.

Приезжий чиновник отзывался о Крупенском не слишком лестно:

«Вице-губернатор Крупенский самая бойкая особа; зато у него дом — палаты; живёт по-царски и ворочает всеми делами в области, а финансы — увы!» Крупенский держался вельможей, жил открыто. В его доме на Бендерской улице по вечерам собиралось большое общество.

Пушкин вместе с Алексеевым бывал у Крупенских.

Здесь он мог наблюдать кишинёвский «свет».

Он подметил, что похож лицом на жену Крупенского. Это его забавляло.