Марианна Басина - Далече от брегов Невы [без иллюстраций]

— Довольно, господа! — закричал Алексеев. — Советуем вам мириться. Иначе придётся отложить. Зарядов больше нет.

Мириться не захотели, решили отложить.

По дороге домой Пушкин заехал к Полторацкому, не застал его дома и оставил записку:

«Я жив,

Старов

Здоров.

Дуэль не кончен».

Судя по записке, настроение у Пушкина было прекрасное. Он не дрогнул под пулями. Выдержал испытание.

Между тем Липранди, узнав, чем всё кончилось, поспешил к Старову. Они знали друг друга ещё с 1812 года.

— Как пришло тебе в голову в твои-то лета сделать такое дурачество? — спросил у Старова Липранди.

— Сам не знаю, — признался Старов. — Когда шёл к нему, в мыслях не держал. Но он такой задорный…

— Но согласись, с какой стати было тебе, самому не танцевавшему, вмешаться в спор двух юношей, из коих одному хотелось мазурки, а другому вальса? Если бы ты убил Пушкина, уже известного своими дарованиями, все были бы тебе врагами, особенно узнав повод к дуэли…

На Старова сказанное произвело впечатление. И когда через день Алексеев и Полторацкий, стараясь кончить дело миром, пригласили его и Пушкина в ресторацию Николети, Старов не стал отказываться. Там недавние противники быстро помирились.

— Я вас всегда уважал, полковник, — сказал Пушкин, — поэтому и принял ваш вызов.

— И хорошо сделали, — ответил Старов, — вы ещё больше увеличили моё к вам уважение. И я должен сказать, что вы так же хорошо стояли под пулями, как хорошо пишете.

Пушкин покраснел от удовольствия и бросился обнимать Старова.

«Я знал Александра Сергеевича вспыльчивым, иногда до исступления; но в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертью, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью, — рассказывал Липранди. — …Когда дело дошло до барьера, к нему он являлся холодным как лёд. На моём веку, в бурное время до 1820 года, мне случалось не только что видеть множество таких встреч, но не раз и самому находиться в таком же положении, а подобной натуры, как у Пушкина в таких случаях, я встречал очень немного».

Пушкин дрался на дуэлях не из одного молодечества, из желания испытать свою храбрость. Только так он мог защитить своё достоинство, на которое не терпел ни малейшего посягательства.

Чтобы уметь постоять за себя, упражнялся в стрельбе из пистолета, обзавёлся тяжёлой железной палкой, которой владел «с ловкостью, достойной известного в своё время фехтовальщика Мортье». На вопрос: зачем она ему? — отвечал: «Если придётся стреляться, чтобы рука была твёрже».

С палкой он не расставался. Об этом много говорили в Кишинёве.

Новый, 1822 год начался для Пушкина не совсем обычно. Утром 1 января он присутствовал на открытии манежа, построенного учебным батальоном на деньги Орлова.

Торжественное освящение манежа и завтрак в нём. Приглашены были сорок человек: власти во главе с Инзовым, несколько знатных горожан, офицеры и солдаты. Орлов и здесь оставался верен себе — солдат не обошёл. Пригласил он и Пушкина. По словам Долгорукова, на завтраке «в шампанском и сивухе не было недостатка. У некоторых шумело в голове, однако ж все разъехались благопристойно».

На другой день Пушкин от Орлова писал Вяземскому, что Михаил Фёдорович «всё тот же… не изменился, хоть и женился».

В мае 1821 года Орлов женился на Екатерине Николаевне Раевской. Свадьбу праздновали в Киеве. Затем молодые приехали в Кишинёв. «Мы часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах», — писала старшему брату Екатерина Николаевна. И сообщала ему же: «У нас беспрестанно идут шумные споры — философские, политические, литературные и др., мне слышно их из дальней комнаты. Они заняли бы тебя, потому что у нас немало оригиналов».

Дом Орлова по-прежнему оставался политическим клубом, местом, где собирались члены Тайного общества. Реакционер Вигель с возмущением рассказывал: «Два демагога, два изувера, адъютант Охотников и майор Раевский… с жаром витийствовали. Тут был и Липранди… На беду, попался тут и Пушкин, которого сама судьба всегда совала в среду недовольных… Всё это говорилось, всё это делалось при свете солнечном, в виду целой Бессарабии».

После восстания Семёновского полка количество шпионов в армии значительно увеличилось. Они не дремали.

Первое нападение на кишинёвских вольнодумцев совершилось в конце 1821 года. Из-за масонской ложи «Овидий». Учредил эту ложу генерал-майор Павел Сергеевич Пущин — командир бригады в дивизии Орлова, тоже член Тайного общества.

Для масонских собраний он снял у грека Михалакия Кацики помещение в его доме, который стоял на площади в нижней части города, недалеко от старого собора.

Масонские ложи в России существовали с разрешения правительства. Да и чего бы, казалось, не разрешать «вольным каменщикам» собираться и совершать свои таинственные обряды, если действовали они с благой целью: сеять добро, помогать обездоленным, убегать зла, стремиться к самопознанию?

Но правительство смотрело на масонов косо, не без основания подозревая, что в ложи объединяются и недовольные.

Масонские ложи в Бессарабии… Получив донос об этом, правительство обеспокоилось. В конце 1821 года к Инзову из Петербурга от начальника Главного штаба князя Волконского пришёл грозный запрос. «До сведения его императорского величества, — писал Волконский, — дошло, что в Бессарабии уже открыты или учреждаются масонские ложи под управлением в Измаиле генерал-майора Тучкова, а в Кишинёве — некоего князя Суццо, из Молдавии прибывшего; при первом должен находиться так же иностранец Элиа-де-Фуа, а при втором — Пушкин, состоящий при вашем превосходительстве и за поведением коего поручено было вам иметь строжайшее наблюдение».

Далее следовало приказание все масонские ложи в Бессарабии запретить и впредь не разрешать.

Иностранца Элиа-де-Фуа из России выслать, а Пушкина… «Касательно г-на Пушкина так же донести его императорскому величеству, в чём состоят и состояли его занятия со времени определения его к вам, как он вёл себя, и почему не обратили вы внимания на занятия его по масонским ложам? Повторяется вновь вашему превосходительству иметь за поведением и деяниями его самый ближайший и строгий надзор. В заключение прошу ваше превосходительство мне подробно о сём донести секретно с подписанием собственные руки для доклада его императорскому величеству».

В Измаиле масонской ложи не было. Шпионы перестарались. Генерал Тучков состоял в кишинёвской ложе «Овидий». Состоял в ней и Пушкин. 4 мая 1821 года он записал в дневнике: «Был я принят в масоны».

Существование кишинёвской ложи стало особенно гласным после смешного происшествия. Дело в том, что среди кишинёвских жителей, привлечённых в ложу «Овидий», оказался болгарский архиерей Ефрем. В день своего посвящения он въехал на ограждённый решёткой двор Кацики, отослал свою коляску и вошёл в дом. На площади, где стоял дом Кацики, всегда толпились арнауты и болгары. Завидев своего архиерея, болгары удивились. Они сгрудились у решётки и стали наблюдать. Вот дверь небольшого дома Михалакия Кацики отворилась, появились какие-то люди и среди них — архиерей. Его вели под руки с завязанными глазами (так полагалось по обряду). Свели с крыльца и повели в подвал, где все и скрылись, а двери заперли. Архиерея с завязанными глазами ведут в подвал… Это показалось болгарам подозрительным, тем более что в городе ходили слухи, будто в доме Кацики с некоторых пор совершается нечто богопротивное, какие-то «судилища дьявольские». Духовному наставнику грозит беда! Болгары взволновались. Не разобрав, в чём дело, они с воинственными криками выломали дверь, ворвались в подвал и «освободили» своего пастыря. На другой день об этом знал весь город.