Марианна Басина - Далече от брегов Невы [без иллюстраций]

Воронцов больше не скрывал своего отношения к Пушкину.

22 мая Пушкин получил предписание выехать в Херсонский, Елисаветградский и Александрийский уезды Екатеринославской губернии. Он не стал противиться. Скрепя сердце поехал. Послушал доброжелателей. Но пробыл в отсутствии не месяц, как полагалось, а лишь одну неделю. Вернувшись, сделал то, на что рассчитывал Воронцов, совершил поступок, который в Петербурге сочли за дерзость, неблагодарность и «дурное поведение» — подал прошение об отставке, об освобождении от службы.

Расположенный к Пушкину, умудрённый опытом, Казначеев пытался удержать его от опасного шага. Но оскорбительная выходка Воронцова сыграла свою роль. Пушкин прошение подал, а Казначееву написал: «Мне очень досадно, что отставка моя так огорчила вас, и сожаление, которое вы мне по этому поводу высказываете, искренно меня трогает. Что касается опасения вашего относительно последствий, которые эта отставка может иметь, то оно не кажется мне основательным… Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег, вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями… Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника, мне наскучило, что в моём отечестве ко мне относятся с меньшим уважением, чем к любому юнцу-англичанину, явившемуся щеголять среди нас своей тупостью и своей тарабарщиной. Единственно, чего я жажду, это — независимости (слово неважное, но сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь её».

Александру Ивановичу Тургеневу Пушкин писал: «Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку; с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым; дело в том, что он начал вдруг обходиться со мною с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое». Это письмо Пушкин отправил с оказией, доверить почте побоялся.

А Воронцов был доволен. Нессельроде писал ему: «Я представил императору ваше письмо о Пушкине. Он был вполне удовлетворён тем, как вы судите об этом молодом человеке, и даст мне приказание уведомить вас о том официально. Но что касается того, что окончательно предпринять по отношению к нему, он оставил за собою дать своё повеление во время ближайшего моего доклада».

Участь Пушкина решалась, но совсем не так, как он надеялся.

В Одессе прошёл слух, что, вернувшись «с саранчи», Пушкин будто бы подал Воронцову такой отчёт:

Шутливый экспромт Пушкин сочинил, но им не ограничился. Он заклеймил Воронцова эпиграммой:

Это звучало тем более обидно, что Воронцов всё ещё был и «полу-генералом» — никак не мог получить «полного».

С Воронцовым был окончательный разрыв.

Не зная всех козней, перипетий, хитросплетений, Пушкин надеялся на лучшее.

Он выйдет в отставку, обретёт независимость и уже без помех станет делать своё дело. Несмотря на все треволнения, он писал и «Онегина» и новую поэму — «Цыганы».

Лето в Одессе обещало быть скучным, надежде уехать в Крым с «пропастью дельного народа, женщин и мужчин», о которой писал он Вяземскому, не суждено было сбыться.

Воронцов, откупивший у Ришелье Гурзуф, пригласил туда множество народу, но, конечно, не Пушкина. Пушкин остался в пыльном городе, а корабль (яхта Воронцова) уносил не только графа и его гостей, но и Елизавету Ксаверьевну.

Это было не единственное стихотворение, вдохновлённое любовью к Елизавете Ксаверьевне.

Лето казалось бы Пушкину ещё томительнее, если бы не приезд жены друга — княгини Веры Фёдоровны Вяземской. Она приехала в Одессу в начале июня с двумя маленькими детьми — сыном Николаем и дочкой Надеждой.

Пушкин очень радовался, узнав ещё весной, что Вяземский с семьёй собирается в Одессу. Писал ему в марте: «Твоё поручение отыскать тебе дом обрадовало меня несказанно… Я бы советовал тебе для детей нанять дачу, потому что в городе пыль несносна. Буду ещё хлопотать».

Вера Фёдоровна поселилась с детьми в нанятом для неё доме Давыдовой, а в конце месяца перебралась на дачу — в дом купца-грека на берегу моря, недалеко от дачи Рено, где жили Воронцовы.

Пушкин считал своим долгом навещать жену друга, беседовать с нею, развлекать её, сопровождать на прогулки и в театр. «Сюда приехала, — сообщал он брату, — княгиня Вера Вяземская, добрая и милая баба — но мужу был бы я больше рад».

На первых порах Пушкин Вяземской не понравился. «Ничего хорошего, — писала она мужу, — не могу сказать тебе о племяннике Василия Львовича. Это совершенно сумасшедшая голова, с которою никто не сможет сладить. Он натворил новых проказ, из-за которых подал в отставку. Вся вина — с его стороны. Мне известно из хорошего источника… Он захотел выставить в смешном виде важную для него особу — сделал это; это стало известно и, как и следовало ожидать, на него не могли больше смотреть благосклонно».

«Сумасшедшая голова», «проказы» «вся вина с его стороны»… Всё это исходило от одесских знакомых Веры Фёдоровны. Воронцов и его подручные не теряли зря времени. Одесское «общество» настроили соответственно. Всё было поставлено с ног на голову: добрый, гуманный «европеец» Воронцов обласкал молодого человека, а тот, неблагодарный, высмеял его в эпиграммах. Ну и пришлось «важной особе» указать нахалу его место — послать «на саранчу». А тот ещё и обиделся и подал в отставку.

Однако Пушкин не случайно назвал Веру Фёдоровну «добрая и милая». Он мог бы прибавить — проницательная, умная. Ибо, чем больше она узнавала его, тем он больше ей нравился, и тем сомнительнее казались ей рассказы одесских знакомых об отношениях Пушкина и Воронцова. «Моё единственное общество продолжают составлять Волконские, — писала Вера Фёдоровна мужу, — из мужчин, которых стоит назвать, Пушкин, которого я начинаю находить не таким дурным, каким он кажется». Через некоторое время: «Мы очень хороши с ним». Неделю спустя: «Я начинаю питать к нему дружескую любовь… Я считаю его хорошим, но озлобленным своими несчастьями; он относится ко мне дружественно, и я этим тронута; он приходит ко мне даже когда скверная погода, несмотря на то, что, по-видимому, скучает у меня и я нахожу, что это очень хорошо с его стороны. Вообще он с доверием говорит со мной о своих неприятностях и страстях». Ещё неделю спустя: «Мы очень подружились; его положение очень этому способствовало: он действительно очень несчастлив. Мы ничего не знаем, что происходит в Петербурге относительно него». И на следующий день: «Почему ты так темно говоришь о деле Пушкина? Отсутствие графа Воронцова служит причиной, что мы ничего не знаем. Как могло это дело плохо обернуться? Он виноват только в ребячестве и в том, что не без оснований обиделся на то, что его послали ловить саранчу, и то он не ослушался. Он съездил туда, а вернувшись подал в отставку, потому что его самолюбие было затронуто. Вот и всё. Когда же наконец государи будут действительно знать, что у них происходит».