Сергей Голицын - Солнечная палитра

Василий Дмитриевич спрашивал себя: неужели все эти детали заслонили у зрителей восприятие человеческих фигур и лиц и даже многострадального лика Христа? Почему так получилось? Неужели большинство людей, изображенных на картине, кажутся зрителям однообразными и пассивными? Он вспомнил, что именно в этом роковом отвлечении от главного критики видели недостатки его картины «Больная».

С болью в сердце он убедился, что зрители — студенты и прочая демократически настроенная молодежь — равнодушно оглядывали «Грешницу» и шли дальше.

Кто-то бросил на ходу:

— К чему в наше время кроткий Христос с его проповедью мирного пути?

И другой сказал:

— Далекая философия.

Молодежь, видно, не хотела вникнуть в идею картины. Толпы устремлялись туда — в соседнюю комнату, где царствовала картина-соперница.

И Василий Дмитриевич спрашивал себя:

«Выходит, для тех, кто сочувствует революции, близка по духу женщина-фанатик своих идей, поднявшаяся против произвола царской власти и погибающая в неравной борьбе? Значит, не ко времени пришлась моя „Грешница“? Значит, не сумел я ответить на жгучие вопросы молодежи?..»

Наконец, в газете «Новости» появилась долгожданная статья главного идеолога реалистического направления в искусстве Владимира Васильевича Стасова — «Выставка передвижников».

«Суриков создал теперь такую картину, которая, по-моему, есть первая из всех наших картин на сюжеты из русской истории. Выше и дальше этой картины наше искусство — то, которое берет задачей изображение старой русской истории, не ходило еще. При первом взгляде на эту картину я был поражен до глубины души. Такое впечатление производили на меня очень немногие, лишь самые редкие русские картины. Сила правды, сила историчности, которыми дышит новая картина Сурикова, поразительны…»

И далее в таком же стиле почти четыре столбца.

А Поленову Стасов уделил всего несколько строк где-то в середине статьи:

«В общем, Поленов остался изящным, элегантным живописцем, каким мы его знали давно, с самого начала его карьеры в 1871 году. Но к этому он прибавил большое мастерство и живописность в передаче пейзажа…»

Наталья Васильевна, прочитав статью, с горечью заметила:

— Так писать о художнике — это все равно что бросить в лицо писателю: «В вашем романе мне нравятся только описания природы».

А сам Василий Дмитриевич?

Одетый с иголочки, сдержанный, только чуть побледневший, он ежедневно появлялся на выставке, беседовал с одним, с другим, ездил на званые обеды и даже произносил там речи.

Никто не должен был догадаться, сколько он передумал и пережил за эти дни. У него вновь усилились головные боли, ему казалось, что череп его скован каким-то давящим обручем. Страшные испытания! Порой он задумывался даже о самоубийстве, но тут же отбрасывал прочь эти безумные мысли.

Одна верная Наталья Васильевна догадывалась о его гнетущем состоянии, но не говорила с ним; она понимала — слишком больно было трогать свежую, кровоточащую рану.

У Василия Дмитриевича с давних пор была привычка сперва набрасывать черновики писем, а потом уже переписывать их набело.

В архиве Третьяковской галереи находятся эти исписанные карандашом мелким поленовским почерком черновики, которые трудно читать: слишком там часты вставки, а многое зачеркнуто. Среди многочисленных черновиков-писем к Виктору Михайловичу Васнецову есть одно, написанное почти год спустя после выставки.

«Мне кажется, что искусство должно давать счастье и радость, иначе оно ничего не стоит, — писал Василий Дмитриевич. — В жизни так много горя, так много пошлости и грязи, что если искусство тебя будет сплошь обдавать ужасами да злодействами (в этом месте в черновике написано и потом зачеркнуто „как Суриков и Репин“), то уже жить станет слишком тяжело…»

В переписке семьи Поленовых за 1888 год есть кое-какие упоминания о Сурикове: «Василий Иванович был у нас на рисовальном четверге», «Василий Иванович со своими дочерьми приехал к нам на елку», «Виделись с Василием Ивановичем на собрании…» Но о картине Сурикова, о его творчестве нигде не было ни слова.

В тот год у Василия Ивановича скончалась жена. И в первые, самые тяжкие дни он неожиданно захотел увидеть Поленова.

Сохранилось письмо Натальи Васильевны к Елизавете Григорьевне Мамонтовой, написанное под свежим впечатлением этой смерти. Наталья Васильевна подробно рассказывает, как дважды ездила к Василию Ивановичу утешать его, пишет, что Василий Дмитриевич также ездил к нему, просидел у него до полуночи.

О чем они проговорили у гроба с глазу на глаз, Наталья Васильевна не упоминает.

Вскоре убитый горем Суриков надолго уехал на родину, в Красноярск.

Впоследствии оба художника встречались только изредка у общих знакомых, на заседаниях, иногда обменивались деловыми письмами.

В глубокой старости Василий Дмитриевич нередко рассказывал родным различные случаи из своей жизни. Эти рассказы-воспоминания его сын почти стенографически записывал в толстую тетрадь.

Тридцать пять лет спустя после выставки сын записал такую фразу отца: «„Боярыню Морозову“ я не люблю».

Лето 1887 года Василий Дмитриевич с семьей провел под Москвой на даче родственников Натальи Васильевны в Жуковке, близ Мытищ; к ним приезжали молодые художники — Серов, Остроухов, конечно, Костенька Коровин, гостила у них милая девушка, начинающая художница, — Наташина сестра Маша Якунчикова.

Василий Дмитриевич каждый день катался на лодке, купался, ловил рыбу, но писать пейзажи его не тянуло. Никак он не мог опомниться от пережитого этой весной на выставке. К тому же голова болела упорно и назойливо.

И молодежь выходила на этюды без него.

Врачи посоветовали ему отправиться в Крым — надеялись, что там пройдут его изнуряющие головные боли.

Он уезжал в подавленном состоянии, со страхом прощался с маленьким Митюшкой, с Наташей; ему казалось — опять несчастье обрушится на его семью.

Когда поезд тронулся, он встал, открыл окно вагона. Колеса мерно отстукивали одну и ту же музыкальную фразу. Вдыхая чистый, живительный воздух, он всей душой отдался пейзажам, мелькавшим перед ним… Уехать, забыть все то, что произошло…