Людмила Красильникова - Любит – не любит. Школьный роман

И хотя мне бывает грустно без Веры, я не могу прийти к ней. Ее обдирочную честность я еще как-нибудь перенесла бы, но она не потерпит моих нынешних друзей.

Ах, нет, и максимализм ее мне надоел. Вера хочет видеть меня правильной, как чертежные линии. Не хочу быть правильной, не могу поступать, как кем-то предписано. Это скучно. И почему я должна быть исключением, когда, как говорится, и на солнце есть пятна? Мне жалко Веру, но не дружить же только с ней из-за того, что она ко мне так привязалась!

Домой я пошла одна. Ирка побежала в ателье: к Новому году она шьет какое-то сверхмодное платье. «Сочин будет в шоке, когда увидит меня на вечере», – уверяет она.

В спину мне ударил снежок, но я не обернулась: это опять Антонов. Под ногами хрустел снег, под белым солнцем он вспыхивал холодными звездами. Ветки деревьев были подернуты шершавым инеем, как парчой. Я шла медленно, наслаждаясь хрустальной ясностью зимнего дня, и пыталась сочинять стихи о снеге, но в голову приходили чужие строчки и избитые рифмы.

– Дивная погодка! – раздался голос Борисова.

Как только я не заметила, что он идет рядом?

– Вот организовать бы поход на лыжах! Всем классом в каникулы. Лес близко…

Разговаривать мне с ним не хотелось, но я не удержалась:

– Ты что, одиночка-энтузиаст?

– Почему одиночка? И разве для того, чтобы пойти в лес на лыжах, надо быть энтузиастом?

– Да кому это надо!

Он замолчал. Ветки деревьев, под которыми мы проходили, качнулись, и нас обсыпало маленькими снежинками.

– Как красиво! И школа у вас новая. Красивая… Есть даже компьютерный кабинет, – опять начал разговор Борисов.

– Школа, как школа, – пожала я плечами, – сейчас все такие. Типовые. И кабинеты во всех. А ты из деревенской, что ли? – я хихикнула.

– Нет, но я учился в старой школе. Она была построена еще до войны. А в войну в ней был госпиталь. Но все равно та школа – хорошая!

– Что ж ты ушел из своей хорошей школы?

– Мы переехали… – он помолчал. – Послушай, ведь мы соседи. Я тебя вчера видел. А сегодня обрадовался: в одном классе оказались!

Только сейчас я посмотрела на Борисова. Пальто на нем сидело мешковато, у потертой шапки опущены уши. Лицо бледное, продолговатое, с рыжими веснушками на носу, пухлые, немного воспаленные губы, зато глаза большие, серые и странные: в них и грусть, и настороженность, и просьба. Мне стало неловко от этих глаз.

– И все-таки здорово получилось: ты Борисова, и я Борисов. Саши…

Он улыбался.

– Куда веселее! – я разозлилась.

– А что? Тебе не нравится имя? – не понял моей злости Борисов.

– А тебе нравится? – спросила я насмешливо: меня позабавила его непонятливость.

– Конечно! Звучное. Можно сказать, княжеское: Александр Невский. И интернациональное: Александр Македонский, Александр Дюма, Александр Пушкин…

– Да, – протянула я, – кабы к имени прикладывался ум, а то ведь есть и Шура Балаганов, тоже Александр. С ним родства не ощущаешь? Напрасно. Литература, знаешь ли, отражает типическое.

И по-клоунски растянув рот в деревянную улыбку, я повернула в Костин подъезд.

Дверь мне отворила Костина бабушка, Елизавета Матвеевна, седая, с сухими чертами лица, в безупречно чистом и уютном платье.

– Здравствуй, Шурочка, здравствуй, – запела она, – заходи, милая, заходи. Костик опять со мной ругается. Ведь что удумал, бесстыдник? Две недели с пневмонией дома сидит, а все как об стенку горох. Прихожу домой, а балкон настежь, и в комнату снег заметает. Проруби ему мало! И не слушает меня, не слушает совсем. Хоть бы ты с ним поговорила, Шурочка…

– Проходи, Саша, – в дверях комнаты стоял Костя и недовольно смотрел на разговорчивую бабушку. – Опять жалуешься?

– Вот ведь всегда так! Не слушает, ох, не слушает, – старушка любовно посмотрела на своего рослого, красивого внука.

И я подумала, что если не вслушиваться в слова, то можно подумать, она его хвалит.

Я вошла в Костину комнату. Мне безумно здесь нравилось. Ни у кого из моих знакомых не было такой роскошной, уютной и современной комнаты. Какой-то иной, красивой, скорее «киношной» жизнью веяло от стилизованной под старину стенки, отделанной шелковистой, мягко светящейся древесиной и строгими металлическими переплетами на стеклах. За стеклами – словно нетронутые книги с узорчатыми корешками, строго подобранные по цвету и формату. Костя любит порядок. На нижней полке перламутрово сиял небольшой кофейный сервиз с причудливо изогнутыми ручками чашек и кофейника. Стол у Кости был по-настоящему старинный, с резными ножками, со всевозможными ящичками и полками, на одной из которых стоял совершенно неприметно для постороннего человека импортный магнитофон. Необыкновенно мягкий диван, красивого литья торшер и два стула довершали убранство комнаты, именно убранство, так как здесь все было настолько изысканным, безусловно редким и вероятно дорогим, все, начиная от обоев, кончая портьерами и пушистым ковром на полу, что обывательское слово «обстановка» ко всему этому никак не подходило. Единственно, от чего иногда меня коробило, это прикнопленные к стене вырезки из журналов. Но с другой стороны, эти картинки приглушали строгий порядок и рекламный эффект комнаты.

Сейчас между этими журнальными фото с женскими фигурами, личиками, конями появилась моя фотография. Я с удовольствием отметила, что портрет очень удачен.

А Костя, довольно и вопрошающе одновременно, смотрел на меня.

– Недурно? Вчера сделал. Вот еще новые фотки.

Он достал пачку фотографий. На нескольких была я. На одной – Елизавета Матвеевна. Доброе лицо старушки сморщилось от какой-то тайной обиды, и было горестно растерянным. На последней я увидела Ирку. На ее лице застыла какая-то натянутая улыбка, а глаза – жалкие, молящие.

Я удивилась:

– Когда это?

– Вчера.

– Интересно, о чем вы говорили, если она такая…

– Не помню. Она всегда такая.

Я уставилась на разукрашенную стенку.

– Как только твои родители терпят этих полуголых девиц?

Глаза Кости насмешливо сузились.

– Они у меня без предрассудков, понимают дух времени, чего не скажешь о тебе.

– Очень любезно, – мои губы скривились в полуулыбку.

– Шучу, шучу… Но как все-таки снимки?

Я не удержалась, чтобы не улыбнуться. Костя – удивительный фотограф. К нему больше подходит определение «художник». На его фотографиях давно известные улицы и пейзажи приобретают неожиданное очарование, а люди безмолвно рассказывают о себе самое сокровенное. Костя знает о своем таланте лучше других, но ему хочется лишний раз услышать от меня похвалу.

И я сказала:

– Как всегда, прекрасны. Из тебя выйдет замечательный фоторепортер.