Кармен Сильва - Сказки гор и ручьёв

Ну, а теперь мне хотелось бы рассказать вам и о том, о чем пели русалки, и то, что поведал мне сам Пелеш.

Ведь всё то, что уже рассказал Пелеш, перестаёт быть тайною, ибо рассказанное им быстро становится известным весьма многим. Про то знают и ели, и сосны, буки и папоротники, мхи и незабудки; a те, что ещё не знают, вскоре узнают благодаря ветру, который до тех пор трясёт и тормошит листья, пока не поведают они всего, что знают, дабы и птицы в свою очередь имели возможность, перелетая из края в край, распространить эти рассказы всё дальше и дальше, пока долетят они до того края, где за отсутствием воздуха, бури перестают бушевать.

Но так как мне природа крыльев не дала, то и распространить эти рассказы очень далеко и быстро я не могу, а потому и расскажу их только одним вам, дети, чтобы пробудить в вас желание самим побывать на берегах Пелеша.

Очень быть может, что вам он расскажет даже ещё гораздо больше, чем рассказал он мне; тому же из вас, в голове которого еще никогда не зарождалось положительно никакой недоброй мысли, – наверное, явятся и русалки.

Пока же вы послушайте рассказы как о том, что действительно было, так и о том, – чего никогда не бывало, а если бы не былью было и то и другое, то и рассказывать этого не стал бы старый Пелеш.

Однажды в Синайи был большой праздник, и молодежь, веселясь, водила среди улицы хору [2] Румынский народный танец. , да такую веселую и оживленную, какой еще никогда не бывало: но день был праздничный, и монастырские монахи ради праздника не поскупились угостить поселян досыта и на славу. Гостей в Синай по случаю праздника собралось со всех – окрестных, как ближних, так и дальних – сел и деревень. – Были тут гости из Изфора и Поеаны-Цапулуи [3] Овечья лужайка. , из Камарника и Предеала, и даже из некоторых местностей по ту сторону гор.

День был жаркий, солнце нестерпимо жгло и пекло, и молодые девушки, разгоряченные вдобавок и пляской, поснимали свои головные платки, да и парни сдвинули на затылок свои разукрашенные цветами шляпы с широкими полями.

На траве, с обеих сторон от плясавших, любуясь родным национальным танцем, группами стояли молодые матроны с грудными детьми на руках, и стройные фигуры молодых этих жён в длинных полупрозрачных белых покрывалах, красиво мелькая и там и сям, казались издали яблонями в цвету.

От весёлого топота плясавшей молодежи, ее оживлённого говора и звонкого молодого смеха гулом стоял на улице шум. Грациозно и легко порхали молодым девушки, еле-еле касаясь земли красивыми маленькими ножками, быстро мелькавшими из под узкой юбки. Их белые рубашки были богато расшиты золотом и разноцветными шелками; на шее блестели ожерелья из золотых монет. Не прерываясь шла пляска под немолчные звуки гуслей. Ключом кипела молодая жизнь, и безостановочно, словно кровь в жилах, кружилась молодежь то одною длинною сомкнутою цепью, то несколькими отдельными большими и малыми кругами.

А между тем, немного поодаль, опираясь на длинный посох, стоял молодой красивый пастух и быстрым взглядом своих больших и черных, как спелая ежевика, глаз обводил толпу плясавшей молодежи. Своей фигурой – статной и стройной – он напоминал молодую ель. Из-под белой барашковой шапки густой волною падали до плеч черные кудрявые волосы. Его рубашка сурового цвета была перехвачена у пояса широким кожаным кушаком; ноги были обуты в сандалии. Быстрым и проницательным взглядом окинув толпу веселившейся молодежи, он уставился глазами в одну из молодых девушек и долго, не отрывая глаз, смотрел на нее пристально и нежно. Но молодая девушка, казалось, не обращала никакого внимания ни на него, ни на его горячий взгляд. Она была очень хороша собою, эта молодая девушка; прекраснее всякого цветка, красивее альпийской розы, нежнее и воздушнее эдельвейса. В ее больших красивых глазах искрилось два огонька: один в чёрном зрачке, другой в тёмно-золотистом венчике, окружавшем этот зрачок. Белые ее зубы так и сверкали каждый раз, как раскрывала она свои коралловые уста; волосы у неё были совсем черные с отблеском, как та пропасть, на дне которой, сверкая, бежит прозрачный ручеёк, и красовавшийся у неё на голове венок из полевых цветов не блёк и не вял, словно придавала она ему и свежести, и жизни. Стройный стан её был до того тонок и гибок, что казалось, его можно было бы сломать рукою; а между тем о необычайной силе её ходили целые рассказы. Да, красива, очень красива была Ирина, и Ионель, любуясь ею, был не в силах оторвать от неё глаз. Но вот и он приблизился, наконец, к толпе молодежи и схватил Ирину за руку. Лукаво улыбаясь, взглянули на Ирину молодые девушки; Ирина же – та слегка покраснела.

В эту минуту гусляры вдруг смолкли. Молодые парни принялись в последний раз кружить своих дам, и тут Ионель резким движением дёрнул Ирину за руку. Многозначительно было такое его движение. Однако же Ирина не рассердилась, а только пожала плечами и захохотала.

– Ирина, – вполголоса сказал ей Ионель, – ты видишь вон те поблёкшее листья, что желтеют на том буковом дереве? Не значит ли это, что наступила для меня пора спуститься с моим стадом с горы в долину, в Бараган, а не то, может статься, и в Добруджу, и, стало быть, до весны мы друг с другом больше не увидимся. Итак, скажи ты мне на прощанье доброе словечко, дабы мог я быть спокоен сердцем и не трепетать при мысли, что ты будешь дарить здесь других парней своими взглядами и улыбками.

– Что же мне тебе сказать? Ведь ты же меня нисколько не любишь и очень скоро позабудешь.

– Я готовь скорее умереть, чем забыть тебя, Ирина.

– Это только одни слова, а я словам не верю!

– Что же должен я сделать для того, чтобы поверила ты моей любви?

Ирина искоса посмотрела на Ионеля, причем в глазах ее сверкнул огонёк, и затем сказала:

– То, чего сделать ты не в состоянии.

– Нет, я готов сделать для тебя всё! – медленно и как бы бессознательно проговорил Ионель.

– Неправда! Например, остаться на зиму на горе один без овец – ты не в состоянии, так как для тебя расстаться с твоим стадом тяжелее и больнее, чем расстаться со мною.

– Остаться без моих овец! – промолвил Ионель и тяжело вздохнул.

– Ну, вот видишь ты? – засмеялась Ирина. – Единственное, чего я от тебя желаю, это то, чтобы остался ты там, наверху, на горе один, без твоего стада; ты же сделать для меня даже и этого не можешь! Слова, одни пустые слова!

– А если я это сделаю? – бледнея, проговорил Ионель и крепко стиснул зубы.