Инна Шустова - Теперь я знаю...

— Вперед, друзья! Роща уже близко.

Мы пошли быстро-быстро. Иван Федосеевич громко разговаривал с папой. То он, то папа поднимали с тропы сухие ветки и переламывали их, чтобы они трещали, как выстрелы. Медведь будет знать, что мы идем, и уступит дорогу.

Мы с Майкой немножко отстали, и она меня спросила шепотом:

— Ты здорово испугался? Я сначала совсем струсила, а потом ничего.

— А я, — говорю, — сначала ничего, а потом напугался.

И вдруг я неожиданно для себя взял ее за руку и сказал тихо-тихо, чтобы никто не услышал, кроме нее: Не бойся, если медведь нападет, я буду тебя защищать.

Она посмотрела на меня и так улыбнулась, что у меня внутри от радости что-то запрыгало. Сердце, наверное.

— Братцы-кролики! — закричал Иван Федосеевич. Где вы застряли? Идите скорей! Вот она, пихта грациозная!

Если честно, пихта мне не понравилась. Обыкновенная елка. Некоторые пихты совсем тощие и облезлые. А некоторые толстые, высокие.

Мне больше понравился стол на опушке. Настоящий! Будто сам вырос из земли. И вокруг — скамейки.

Иван Федосеевич сказал, что это его хозяйство.

— Располагайтесь, — говорит, — братцы-кролики, перекусим, отдохнем. А после обеда Андрюшин папа прочитает нам лекцию про пихту. Он ведь у нас специалист по пихте грациозной! — И весело посмотрел на папу.

Вот это да! Я и не знал, что папа изучает пихту. Он мне никогда не рассказывал.

Папа почему-то стал весь красный и закашлялся.

— Какой, — говорит, — я специалист! Только начинаю заниматься изучением вопроса.

Когда мы пообедали, Майка тронула папу за рукав.

— Скажите, пожалуйста, — говорит, — почему вашу пихту называют ботанической загадкой?

Папа после обеда стал веселый, обнял сам себя руками и говорит:

— Ничего не поделаешь! Придется читать лекцию, раз публике интересно.

— Интересно! Интересно! — закричал я. — Просим! Просим!

Обычная еловая шишка растет вниз, как сережка. Приходит время, чешуйки раскрываются, и семена высыпаются вниз. На ветках остаются пустые шишки.

Шишка пихты всегда растет вверх. Когда чешуйки раскрываются, семена не высыпаются, а вместе с чешуйками одна за другой отваливаются от стерженька шишки. На ветвях остаются голые, острые, как гвозди, стерженьки.

— Впервые, — начал папа свой рассказ, — о Камчатской пихте написал русский исследователь Камчатки Степан Крашенинников. Он путешествовал по этим местам более двухсот лет назад. Крашенинников говорит, что «по низменным холмикам растет малое число пихтовнику» и такого дерева «нигде на Камчатке более не примечено».

Камчадалы — жители Камчатки охраняют этот лес, как заповедный. Пихты нельзя не только рубить, но и прикасаться к ним. Старики передают из уст в уста легенду, что всякий, кто дерзнет прикоснуться к пихте, непременно умрет.

А еще легенда гласит, что пихтовая роща выросла над телами погибших камчадалов. Они воевали с неприятелем, попали в эти места и «так оголодали, что несколько времени принуждены были питаться лиственничной корою, а напоследок померли».

— Кошмар! — сказала Майка. — Может, хоть один живой остался?

— Об этом легенда умалчивает, — сказал папа и продолжал: — В начале нашего века замечательный ученый Владимир Комаров первым описал пихту по-научному. У него была своя гипотеза, то есть предположение, о происхождении рощи. Комаров считал, что пихтовая роща — остаток древних пихтарников и что она пережила древнее оледенение Земли.

— Здесь вулканы, — сказала Майка. — Земля теплая. Вот пихта и спаслась от оледенения.

— Не исключено,— сказал папа. — Молодец, хорошо мыслишь. — И ласково поглядел на Майку. — Многие ученые тоже так думают. Но есть и другие гипотезы. Одна из них мне нравится, и я склоняюсь к ней.

Папа стал что-то разглядывать на столе, будто склонился к своей гипотезе.

Я посмотрел — ничего там нет. И стал слушать дальше.

— Мы предполагаем, — продолжал папа, — что пихта появилась на Камчатке недавно, всего лет девятьсот назад.

— Ничего себе недавно! — не выдержал я. — Это же было, когда жили наши... — я стал считать, — пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-пра-дедушки!

— Сколько получилось «пра»? — Иван Федосеевич почему-то развеселился.

— Девять! Потому что человек живет по сто лет! — сказал я.

— Пусть по сто, — сказала Майка. — Пожалуйста, рассказывайте скорей. Как вы думаете, кто ее тут посадил?

— Давайте думать вместе, — сказал папа.

— Может, виной всему птицы? — сказал Иван Федосеевич. — Они склевывают семена растений — это их пища. В птичьем желудке некоторые семена не перевариваются, остаются невредимыми. Птицы улетают далеко от тех мест, где склевывали семена, и там их выбрасывают с испражнениями.

Я как фыркну, а папа рассердился:

— Прекрати глупые смешки! Разговор серьезный. Понимаешь, Иван, похожая пихта растет на острове Сахалин. За полторы тысячи километров отсюда. Даже если птица склюнет семечко пихты, оно у нее в желудке пробудет не больше полутора часов. А за полтора часа птица далеко не улетит. К тому же семена пихты нежные и повреждаются при склевывании.

— Значит, семена перенес человек! — сказал я.

— Археологи с тобой согласны, — сказал папа. — Они считают, что семена пихты сюда занесли племена тончей. Тончи в древности жили на Сахалине. На них с юга нападали айны, выходцы из Японии. И тончи от них уплывали на своих быстроходных байдарах, сделанных из кожи тюленей, искали новые места для житья. Они могли с одеждой, утварью, в щелях байдар занести в эти края семена пихты. Кстати, воины, о которых говорит Крашенинников, возможно, были именно тончи.

— А почему, — спросила Майка, — ваш Крашенинников пишет, что если пихту тронуть, от этого можно умереть?

— Чепуха, конечно, суеверие, — сказал папа. — Но эта чепуха — мудрейшая! Она спасла пихте жизнь. Местные жители боялись ее рубить, и она выжила. А сейчас пихта считается заповедной, ее охраняет государство.

— Подумаешь! — сказал я. — Надо выкопать маленькие пихточки и посадить у дома. Вырастет роща, и можно будет из пихты строить дома!

— Кабы так, — сказал Иван Федосеевич, — все было бы проще простого... Мы пытались и пересадить ее, и из семечка вырастить — нигде она не приживается! Засыхает, и все.

— Да-а, загадка! — сказал папа. — Выбрала себе двадцать два гектара — и никуда больше не желает переселяться.

— А это сколько — двадцать два гектара? — спросил я.