Инна Шустова - Теперь я знаю...

— Примерно как двадцать два футбольных поля, — сказал Иван Федосеевич. — Пойдем полюбуемся поближе на камчатскую красавицу.

Мы вошли в рощу.

Вглубь не проберешься — там чаща: деревья растут густо, много поваленных стволов и сухих веток.

Папа отыскал молодую пихту и показал нам, какая у нее хвоя.

Каждая хвоинка сверху зеленовато-лиловая, а снизу голубая.

Папа сказал, когда дуют холодные океанские ветры, пихта поднимает нижние ветви. Они загораживают собой ствол.

А хвоинки, когда непогода, поворачиваются так, что видна их нижняя сторона — голубая. И вся пихта меняет цвет — становится голубой.

А зачем она поворачивает хвоинки, наука пока не выяснила.

— Скажите, пожалуйста, — попросила Майка, — почему вы назвали пихту грациозной?

— Так назвал ее не я, а академик Комаров, — сказал папа. — А тебе она разве не кажется грациозной?

— Елка в Кремле грациознее, — сказала Майка и смело так посмотрела на папу.

— Не спорю, — улыбнулся папа. — Но ты же видишь, какие тут леса — сплошное криволесье. И когда люди встречают наконец дерево, уносящееся вверх конусом темной кроны, это их радует. Вот и назвали пихту грациозной.

Домой мы вернулись, когда стемнело.

Я так устал, что, поужинав, положил голову на стол и уснул.

Папа меня потом перенес на постель, раздел и укрыл одеялом.

У ели хвоинка короткая, четырехгранная, колючая.

У пихты хвоинка плоская, с ребрышком посередине, мягкая.

У сосны хвоинка как крохотная зеленая сабелька: узкая, остроконечная, двуострая, по краям зазубринки. Пучки хвои расположены вдоль ветки по спирали.

На следующий день я проснулся от жары. Весь мокрый, так вспотел.

Вскочил, смотрю — папа топит печку.

А на ней стоят два ведра, и от них пар — как облака.

— Скорей завтракай, — говорит папа, — я тебя вымою. После вчерашнего похода ты совсем чумазый.

Я быстро поел.

Папа снял со стола клеенку и придвинул его к печке.

А на стол поставил таз, который мы нашли в брошенном доме.

— Раздевайся, — говорит, — и лезь в таз.

Я разделся, приставил к столу табуретку и влез.

Только никак в него, в этот таз, не сядешь.

Ноги девать некуда.

Папа говорит:

— И когда только ты успел вырасти? Совсем недавно мы с мамой тебя в таком же тазу купали.

Я говорю:

— Когда, когда... Я осенью в школу пойду, а ты меня все маленьким считаешь.

Папа сказал:

— Перестань ворчать и садись, а ноги согни в коленках. Так поместишься.

Я сел, и он стал меня поливать из кувшина и тереть мочалкой.

Коленки торчали из таза, и вода с них лилась на пол.

Получался немножко потоп.

Тогда я встал во весь рост. Вода проливалась меньше.

Я вытянул вверх руку и достал потолок.

Я — великан!

— Не вертись, — сказал папа и полил меня из кувшина.

Вода от рук набрызгалась на печку и зашипела, как кошка.

Кверху стал подниматься горячий пар.

Я спросил:

— А почему вода, когда попадает на горячее, делается паром?

Папа сказал: потому что она испаряется.

Оказывается, вода в природе бывает не только жидкой.

Когда холодно, она замерзает, и получается лед.

Вода стала твердой.

А когда жарко, она испаряется, и получается прозрачный пар.

Вода стала газообразной.

— А почему, — спросил я, — тогда летом вода не испаряется вся?

Папа сказал: потому что вода совершает в природе круговорот.

С полей, лугов, лесов, болот, речек, озер — отовсюду, где есть вода, она испаряется постепенно.

Невидимый пар поднимается высоко-высоко, в самое небо.

На высоте холоднее, чем на земле.

Пар охлаждается, из него образуются капельки, а из них — облака и тучи.

А из туч вода дождиком проливается обратно на землю. И опять начинает испаряться.

— Значит, — говорю я, — вся вода, которую мы набрызгали на печку, испарилась и опять прольется? На пол, дождичком?

Папа меня вытирал полотенцем и от этого вопроса стал совсем нервный.

— Дождичка, — говорит, — не будет. А сырости мы с тобой развели хоть отбавляй. Придется открывать окна и проветривать.

Папа вытер пол, выжал на улице тряпку и повесил ее сушиться.

Я хотел ему помочь, а он рассердился.

— Сиди, — говорит, — и не мешай. Ты чистый.

Пока мы проветривали сырость, я простудился.

К вечеру у меня поднялась температура.

Я плохо спал, и утром пришлось вызвать доктора.

Иван Федосеевич привез его из поселка на мотоцикле.

Доктор оказался как большой мальчик, только с бородой. А борода — как веник: книзу шире.

Мне очень хотелось его за бороду дернуть. Знаю, что нельзя, а хочется. Еле удержался.

Он засунул себе в уши резиновые трубочки, а еще одной, толстой и холодной, стал чавкать мне в спину и в грудь. То ему дыши, то не дыши.

Потом вынул трубочки из ушей и велел сказать «а-а-а-а!».

Я хотел так ему заорать «а-а-а-а!», чтобы он напугался. Только у меня не получилось. Я захрипел и сказал, что в горле больно.

— Вижу, — говорит доктор. — У тебя все горло красное. Типичная простуда.

И прописал полоскать горло календулой и пить горячее молоко с медом.

— Лежи, — говорит, — в постели, в тепле, и ни в коем случае не вставай.

А когда он записал в свои бумажки про мою простуду, подошел ко мне, подмигнул и говорит:

— Дерни за бороду на прощание, я разрешаю.

И как он догадался, что мне очень этого хочется?

Потом доктор уехал.

Пана замотал меня шерстяным шарфом и дал попить горячего молока с медом.

Пришла Майка.

— Мне, — говорит, — Иван Федосеевич сказал, что ты простудился. Я знаю, как надо болеть. Я здесь уже два раза кашляла. Вы, — это она папе, — идите па работу. Я побуду с Андрюшей. Не волнуйтесь, я его одного не оставлю. И сяду далеко, чтобы он на меня не кашлял.

Папа хотел погладить Майку по голове, а она присела, как кошка, и увернулась.

Папа немножко удивился, но ничего не сказал и ушел.

Майка принесла с собой книжку «Волшебник изумрудного города».

Она села от меня подальше, за папин письменный стол, и стала читать вслух.

Я раньше эту книжку читал, ее написал Александр Волков. Но все равно слушать интересно: Майка так здорово читает! Как в театре. У нее каждый говорит другим голосом: и Элли, и Страшила, и Железный Дровосек, и Лев.