Григорий Кругликов - У самых брянских лесов

Мужики в по-праздничному белых холщовых рубахах, в белых портках и в лаптях с белыми онучами. На черных поясках болтаются кожаные карманчики — мошны с деньгами.

Бабы с высокими кокошниками на головах, разукрашенными стеклянным мелким бисером, девки в цветастых сарафанах и таких же подшалках-платках, в плисовых безрукавках-хустках.

Все едут купить, продать да себя показать и на людей посмотреть…

Наконец мы на ярмарке. Обширная площадь сплошь забита телегами и дрогами.

— Подворачивай сюды, Григорьевич! — зазывает детина с пышной черной бородой. — Соседями будем.

В нос бьет запахами дегтя, конского навоза и пота, свежескошенной травы. Шум, гомон. Свистят вокруг свистульки, глиняные петушки — это надрываются ребятишки, надув щеки и выкатив глазенки.

Оглядевшись вокруг, в самой гуще толпы мы видим волшебную карусель. Она вертится, поблескивая на солнце, словно кокошники у баб, украшенные стеклянным бисером.

— Ну, ребята, пошли ярмарку поглядим…

На зеленой траве, поджав под себя ноги, полукругом сидят слепые с непокрытыми головами, окруженные плотным кольцом зевак. Возле них мальчишки в лохмотьях — поводыри-следопыты.

Наигрывая на лирах плакучие напевы, слепцы слаженно выводят:

В лад им подхватывают тоненькими голосами поводыри.

Из толпы в шапки слепых летят копейки. Но их еще в воздухе ловят руки поводырей. И тут же один из них мчится покупать сласти. А когда возвращается, все, по-воровски переглядываясь, принимаются втихомолку уписывать белые мятные жамки — пряники.

Но их незрячие хозяева — и как только они чуют! — то и дело таскают своих следопытов за вихры, приговаривая:

— Коцарь, моцарь, малохончик! Цыц!

Вот так убогие! Как измываются они над своими помощниками!

— А куда тем деваться? — объясняет батяня. — Батьки и матки у них нету. А в поводырях хоть куски вольные, жив будешь. Пусть из последнего, а русский человек слепому да калеке всяко кусок хлеба подаст…

Дальше батя ведет нас в обжорный ряд. Тут и вовсе не понять, что творится. И крики, и песни, и гармонь, и пляска на разный лад.

— Пошли отселе, — берет нас за руки батя, — тут и впрямь стопчут…

И мы попадаем в лошадный ряд. Здесь цыгане верховодят. Цыган с черной как смоль бородой, с орлиным носом, в заплатанном черном сюртуке обхаживает мужика в зипуне с рыжей бородкой и выпученными бараньими глазами.

— Э-э, гаму, гнедой не конь, а птица! Из аглицких рысаков будет. Красавчик конь, умница!

Птица-гнедой под цыганскими ласковыми руками танцует, на дыбы всхватывается. Зипун от него и глаз не отрывает. Берет его за зауздок, легонько храп сжимает, в зубы заглядывает. А этот птица-конь, почуяв мужицкие руки, сразу становится самым мирным и ленивым конягой. С места не желает ступить.

— Четвертной цена! — гудит черная борода.

— Красненькую! — пищит рыжая.

И бац-бац по рукам.

— Ни по-твоему, ни по-моему — гони две красненьких!

— И рубля не прикину! — упорствует зипун.

Повсюду идет торговля.

— Пора и нам за дело, — говорит батя. И мы возвращаемся к своему возу.

А вот и скупщик грибов подходит к нам.

— Доброго, доброго, Григорьевич, здоровья! — приветствует он батю, щуря маленькие, глубоко сидящие хитроватые глазки. Вроде бы добродушный старик — все посмеивается.

— Здоров, Шмуль Соломонович! А я подумывал: неужто старый грибник к Фролову дню не припожалует?

— Как можно, Григорьевич! Сам подумай — волка ноги кормят. А мне, бедному еврею, много ли надо? По зернышку да по зернышку, как птичка-невеличка. И хватит.

Он начинает осматривать наши грибы. С усмешечкой, от которой трясется его светлая борода, норовит побольше отделить к низшему сорту. Но батя говорит:

— Ой, Соломоныч, ты не токмо бедный, а и хитрый еврей! Давай-ка делом да по-божески. Лучшего гриба ведь на всей ярмарке не сыщешь. Вот так-то…

Соломоныч и сам знает, что такого поставщика, как батяня, упустить никак нельзя. К тому же и дружба, и знакомство у них исстари ведется. И он забирает все грибы подчистую.

Он обходителен и не скупится на мелочи.

— Вот это вам. Эко, молодцы какие! — и протягивает нам с Пашкой белые жамки.

— Хитрый торговец — расскажет, размажет и худого слова не скажет, а любого вокруг пальца обведет, — говорит о нем батя. — Да и то подумать — жить-то ему как-то надобно. Поди, тож незавидная доля… Ну, а теперь на карусель, по коням! Седлай, Пашка и Гришка, поехали!

Гремит музыка, барабан гудит. Завертелось все, закружилось. Но где сели — там и слезли. А ярмарка по-прежнему так и кружится, так и вертится перед глазами.

Вдоволь набродились — пора и отдохнуть. Уж вызвездило, прохладой потянуло. Батя лег посреди телеги, мы пристроились по бокам. Накинули зипун, прижались к бате — тепло.

Но глаз никак не сомкнуть. Все еще вертится и крутится. Шум, говор то помалу стихает, то вновь вспыхивает нескладной пьяной песней, чьим-то плачем, мычанием коров и всхрапом коней.

На другой день ярмарка заканчивается для нас покупкой чертовой кожи на штаны и пиджаки, ситцу на рубахи да картузов и шапок. И, как водится, гостинцев: мятных пряников и сладкого, похожего на коврижку папошника на всю ораву. Ведь ждут нас, встречать будут…

Случалось, бывали у нас незваные гости.

Однажды июльским утром открыли охотники на деснянских лугах такую стрельбу — чертям тошно.

— Кто бы такие могли быть? — прислушиваясь к стрельбе, гадал батя. — Не приезжие ли какие? Наши-то местные охотники зря заряды тратить не станут…

А пальба между тем все приближалась к хатке. Выстрелы басовито разносились по окрестностям.

Скоро показались и охотники. Ватага — человек пятнадцать.

— Это же барчуки, — сказал батя, — а с ними и сынки пристава да попа благочинного. Теплая компания, ничего не скажешь…

Всего-навсего лишь у двоих охотников болтались на тороках утята.

— А шуму-то сколь! Гольтепа, одно слово…

Вслед за охотниками подъехал фаэтон. В запряжке — пара серых орловских рысаков в яблоках, на облучке — самый главный ловчий — Фома — с широченной огненной бородой.

Подвалил фаэтон к развесистому, могучему дубу. Началась разгрузка. И чего-то там не было! Корзины плетеные с разными кульками и свертками, бутылки с разноцветными ярлыками. Да всего нам издали было и не перечесть…

Но оказалось, что и этих припасов недостаточно. Один из барчуков, смахивающий на птицу удода, поманил к себе батю и сказал:

— А ну, Феодор! Дать сюда свежего сотового меда, кипящий самовар да карасей и лещей. Юшку будем варить. Понял ли, Феодор?

Лицо у барчука было продолговатое, а сам он щупленький, с узкими плечами, нос, как шило, остренький. Струган-переструган, фуганен-перефуганен, и вроде бы человек получился, но чего-то словно недостает, что-то не настоящее…