Николай Тиников - Песни Кавриса

Каврис с сожалением выпустил руку. Тонка убежала. Лишь красные ленты на ее широкой юбке закружились от быстрого бега.

Каврису показалось, что в груди у него зажегся большой костер. Он оглянулся, посмотрел, нет ли кого поблизости, и произнес только что родившиеся строчки:

Через два месяца после того памятного для Кавриса и Тонки концерта учеба кончилась.

Весна покрыла землю зеленью. В небе опять зазвенели жаворонки, в лесах — птичьи голоса.

Все это веселило Кавриса, который шел прощаться с учителями.

— Летом будешь в колхозе работать? — спросила его Софья Михайловна.

— Наверно.

— А осенью чтобы непременно вернулся в школу. Непременно! Конечно, тебе надо самому о себе заботиться, но ведь и мы не в стороне. Война, верю, скоро кончится, будет полегче. — У учительницы заблестели глаза. — Кончатся, Каврис, холод, голод, лишения! Терпели больше, остается потерпеть самую малость!

— Вернусь, — пообещал Каврис, хотя и был не особенно в этом уверен: сумеет ли выстоять, как прошлой зимой? Обещать — просто, а вот выполнить обещания… Впрочем, времени еще много — целое лето впереди.

Каврис шагал по знакомой дороге. Курганы, степь, жаворонки. Ах, жаворонки! Опять они здесь. Опять поют. О чем поют эти неунывающие птицы? И мальчик стал складывать в уме песенку жаворонков:

Вскоре он увидел одинокого жеребенка. Жеребенок стоял на кургане. Черные большие глаза его были печальны, кудрявый хвостик развевал легкий ветерок.

«Где же мать? — подумал Каврис. — Видно, забрали на войну…»

Хорошо идти одному, подставлять лицо солнцу, сочинять стихи! Каврис шел по старой тропинке, убегавшей от дороги в горы. Это было то самое место, где он встретился с дезертиром. Как же это было давно! Сколько событий произошло за один лишь год!..

Пропыленные сапоги очистились о свежую траву. Вскоре тропинка привела путника в аал. По дороге Каврис сорвал два цветка: синий и белый. Прежде чем идти к себе, он взглянул во двор Асапа. Тонка уже была дома…

— Это тебе, — сказал смущенно Каврис. — Помнишь, о чем в больнице говорила? Видишь, я оказался прав. И весна пришла, и цветы расцвели, и ты здорова.

— Какие красивые… — Девочка прижала синий цветок к своим нежным губам. — Синий — лучше!

— Это подснежник. — Каврис покраснел до корней волос. — Про него можно так сказать:

До чего счастливыми бывают дни! О мой милый край! Вею бы жизнь ходил по твоей просторной земле! А Тонка! Она красивей цветка, который он ей подарил и который теперь трепещет в ее пальцах, играя лепестками.

…Дома Кавриса ожидала еще одна радость. Пришло письмо от Карнила. Дядя писал, что был тяжело ранен, попал в плен к фашистам, бежал, а потом воевал в партизанском отряде, в тылу врага. «Сейчас, после еще одного тяжелого ранения, нахожусь в Москве, лечусь в госпитале, скоро выпишусь, — писал Карнил. — Но это ничего, я здоров, только вот левую руку пришлось ампутировать. Остаюсь, по всей вероятности, в Москве. Женился. На медсестре из госпиталя. Дорогой племянник, приезжай к нам, будешь жить у нас, как родной сын».

…Уложив вещи, Каврис перед дорогой присел на крыльцо. Вот и кончилось его трудное одинокое детство. Начинается новая жизнь. Он уезжает. Милый край с его реками, горами, лесами, птицами и цветами, с добрыми людьми, которые помогали в тяжелые минуты, друзья и любимые — все это останется с ним навсегда! И Тонка. Он будет писать ей каждый день. Может быть… Конечно, и это может случиться, если очень сильно верить.

С тех пор прошло немало лет. Время войны кончилось. Те, кому пришлось подымать бремя суровых лет, теперь уже седоголовые старики, дедушки и бабушки. Они прижимают любимых внуков к своей груди.

Так поступает и бывший председатель колхоза Муклай. «Ох, — говорит он, — внук, оказывается, еще слаще сына», — и берет за руку карапуза, как две капли воды похожего на Макара.

…Однажды весь аал собрался в клуб на концерт. Дедушка Асап со своей старушкой, Муклай, Макар с семьей; Пронка с супругой и детьми тоже был здесь.

Занавес открылся. На клубной сцене сидели музыканты; их было столько, что казалось, они и рукой не могут шевельнуть, не то чтобы играть. Спиной к залу стоял высокий мужчина в черном костюме.

Из-за кулис вышла женщина в длинном платье. По клубу прошел восхищенный шепоток: «На Тонку Асапову похожа! Красавица!» Асап гордо выпятил старческую грудь, а его старушка всхлипнула, прижимая к губам платочек.

Муклай покосился на бывшего бригадира:

— Ты чего же скрывал?

— Что такое? — притворился непонимающим Асап.

— Да что твои молодые приехали.

На стариков зашикали: «Не мешайте слушать!»

— Выступает симфонический оркестр Красноярской государственной филармонии! Дирижер — Каврис Давыдович Танбаев.

Мужчина в черном костюме поклонился.

Увидя знакомое лицо, жители аала пришли в страшное волнение. «Это же наш Каврис! Сын Давыда Танбаева! Говорят, он десять лет в Москве музыке учился. Сам выучился, и Тонка выучилась. Оба теперь артисты. А ведь каким был горьким сиротой».

Дирижер поднял палочку, взмахнул ею в воздухе и… хлынула музыка. В ней было журчание реки, пение жаворонка, звуки чатхана, женский плач, ржание коней, грохот пушек, курлыканье журавлей и грустная песня пастуха. Мелодия уводила слушателей в далекие грозные годы. Всяк находил в ней свое, и казалось, композитор не сочинил музыку, а подслушал тайные глубины и теперь заставляет звучать все, что лежит в памяти каждой души.

— Как может так играть? — удивлялся Муклай. — Все нутро переворачивает. А мы своего Макара так и не смогли выучить, сколько ни заставляли… Теперь он, конечно, неплохой механизатор, но с Каврисом разве сравнишь? Недаром говорят: «Хороший конь и в жеребенке виден».