Юлия Бийе - Война Катрин [litres]

Я все поняла, делать мне здесь больше нечего. Я попрощалась со старенькой соседкой и подарила ей пачку сигарет, которую мне кинули сегодня утром американцы, когда я искала дорогу домой. Пианистка – заядлая курильщица, наверняка она очень мучилась от нехватки сигарет во время войны. Она поблагодарила меня, поцеловала, повторила, что помнит меня маленькой девочкой, а теперь я стала взрослой красивой девушкой.

Я снова поднялась в квартиру моего детства и стала фотографировать разгром, но снимала в разбитом зеркале, переставляя его с места на место. Переставляла много раз, прежде чем добилась того, чего хочу. Так было нужно. Разбитая комната, разбитое зеркало были мной, передавали мои чувства. И не только. Видоискатель, зеркало – двойная оптика увеличивала дистанцию между мной и отчаянием. Я вошла в свою комнату, увидела свою фарфоровую куклу, тоже разбитую. Тогда я подобрала в столовой несколько зеркальных осколков и поставила их так, что осколки моей куклы терялись в бесконечности. Сделала еще несколько снимков с зеркальным коридором и подумала: вот и еще один цикл – «Что мне осталось от войны». Все. Обессилев от съемок и горя, я нашла угол, который хоть немного пощадило разорение, села, достала шоколадку и стала медленно есть. Мне нужно было обмануть голод и постараться, чтобы от ужаса всего навалившегося меня не стошнило. Потом я уснула. А когда проснулась – сколько часов я проспала? – решила уехать из Парижа и двигаться к Севру. Взяла рюкзак, «роллей» и вышла на улицу, разогретую солнцем и весельем парижан.

Я шла все прямо, надеясь, что все-таки настанет минута, когда у меня хватит сил заговорить и спросить, как мне добраться до Севра. Пока я не могла произнести ни слова. Мне было худо, я не могла открыть рот. Боялась, что слезы, которые мне удавалось сдержать, хлынут из глаз, а давать себе волю и рыдать посреди охваченного весельем города не стоило.

Кричащая толпа стиснула меня, но я все равно двигалась вперед. Тесно сомкнувшись, люди преграждали мне путь, но я старалась через них пробиться. Работая локтями, протискиваясь, пробралась до свободного места и оказалась в первом ряду. Я увидела странную картину. Не поняла, что происходит, и смотрела как завороженная. На табуретках сидели три женщины, а три другие брили им головы. Сидящие низко склонились, подставляя затылок. Стоящие со злостью бросали пряди волос на землю. Столпившиеся вокруг мужчины и женщины сыпали руганью, оскорбляя тех, кого брили. До меня дошло: этих женщин наказывают. Они виноваты в том, что спали с немцами, теперь все будут знать об этом, пока волосы не отрастут. А растут они долго, так что многие узнают их тайну. Ненависть, которую я слышала в словах, читала на лицах, меня напугала. Война окончилась? Париж освобожден?.. Я взяла «роллей» и стала фотографировать. Не самих женщин, которых унижали, а только руки тех, кто брил и бросал пряди. Ни одного лица, только движения: стригущие ножницы, машинка, которая бреет наголо, прядь, летящая на землю. Я нажимала на затвор в зыбком сумеречном свете. Люди разбрелись, полюбовавшись на три голых черепа, пошла и я все прямо, все прямо, прямо, надеясь спросить дорогу у кого-нибудь, кто непричастен к варварским расправам.

Я вспомнила молодого немца из магазина фототоваров, того, который спас мне жизнь, а потом написал записку. Сложись все иначе и не встреть я Этьена, я вполне могла бы полюбить этого человека. Мы могли бы целоваться, держаться за руки, строить планы на будущее. Он бы мечтал о фильмах, которые снимет, а я – о замечательных кадрах, которые мне удастся подстеречь. А потом я сидела бы на табуретке, как эти три женщины, и меня бы ненавидели «добрые французы», те самые, что донесли на моих родителей и еще на многих других.

Я шла и думала обо всем об этом, свет мерк, наступала темнота.

И все это время мимо ехали джипы, на улицах играли музыканты, и люди танцевали в ритме клаксонов американских автомобилей.

Неожиданно я услышала свое имя, его орали на всю улицу.

– Catherine, hi! Catherine, come on! [33] Привет, Катрин! Катрин, давай сюда! ( англ .)

Я узнала солдат, с которыми ехала сегодня утром. Они подхватили меня, помогли залезть в джип. Дали мне кусок хлеба, открыли банку тушенки и смотрели, как я, проголодавшись, ем. Смеялись над моей ненасытностью. Наконец я наелась, подняла голову, и тогда один из них заговорил со мной на правильном французском, хотя и с сильным американским акцентом:

– Катрин, ты не нашла, кого искала, да? У тебя есть семья, дом, куда ты можешь пойти? Скажи нам, мы поможем. Сегодня ты наш талисман.

Вот таким образом ночью 26 августа на американском джипе я попала в Севр. Вылезла из автомобиля и стала звонить у главных ворот, которые, как обычно, стояли на запоре. Это хорошо – я боялась снова увидеть открытую дверь, а за ней разор. Чайка с фонариком в руках подошла к металлической решетке и распахнула ворота, чтобы пропустить автомобиль. Узнав меня, она с такой силой обняла и прижала меня к себе, что чуть не задушила. Чайка пригласила солдат остаться переночевать, но тот, кто говорил по-французски, объяснил, что они взяли джип без разрешения начальства, так что должны как можно скорее вернуться в часть, а то у них будут крупные неприятности. На прощание они подарили мне несколько пачек сигарет, шоколадки и по очереди меня расцеловали. Я спросила, куда послать фотографию с пирамидой, и один из них написал на клочке бумаги свой адрес в штате Аризона.

Кенгуру, он преподавал у нас мимическое искусство, тоже подошел к воротам и тоже обнял меня изо всех сил. Они вдвоем с начальницей отправили меня спать, сказав, что говорить мы будем завтра утром на свежую голову. И проводили в комнату, где, кроме меня, больше никого не было. Я заснула сразу и проспала десять часов подряд.

Я открыла глаза и не сразу поняла, где я. Комната ну совершенно незнакомая, зато когда я вышла в коридор, то узнала левое крыло замка и почувствовала счастье – такое, что ко мне даже вернулись какие-то надежды. Я помчалась по лестнице вниз, открыла дверь и очутилась в парке, где провела столько счастливых часов. В парке никого не было, все были в столовой. Я сразу догадалась, как только у меня забурчало в животе.

Влетела в столовую, ища взглядом Сару и Жанно. Встретилась глазами с Жанно, он вскочил и, не помня себя от радости, кинулся меня обнимать. Жанно вырос, возмужал и с высоты своих метра восьмидесяти целовал меня в макушку, не выпуская из объятий. Все ребята подняли головы от тарелок, смотрели на нашу встречу и принялись аплодировать. Я уткнулась в солнечное сплетение Жанно, а потом обернулась и увидела в глубине столовой нашу повариху Мышь, Жирафу, Землеройку, Кенгуру и еще несколько человек, мне совсем незнакомых. Они подошли ко мне, я расцеловала каждого, и мне стало хорошо – наконец-то я оказалась там, где меня ждали. Мышь прекратила всеобщий восторг – но только после того, как крепко обняла меня, – заявив, что мне надо поесть, пока обед не остыл. И я вспомнила здешний суп, он был такой, как прежде, жидкий, непитательный, но такой вкусный, когда хочется есть.