Колетт Вивье - Дом на улице Четырех Ветров

— Я покупал… — брякнул он наугад, — я покупал…

Он поспешно достал из кармана карандаш.

— Я покупал… карандаш!

Немец беззвучно рассмеялся, но ничего не ответил. Только взял Мишеля за руку.

— Пойдем, — сказал он, все так же смеясь, — пойдем mit mir… со мной!

Мишель отскочил назад, пытаясь оценить расстояние, отделявшее его от угла улицы. Пожалуй, метров пять будет, не больше, а уж там… Он хотел было метнуться в сторону, но немец схватил его и больно стукнул по голове.

— Mit mir… Со мной… Понял?

Мишель, не помня себя от ярости, пошел за ним. Он был так зол, что даже не испытывал страха. «Угодил прямо в руки немцам, болван несчастный! Болван, — повторял он про себя, стиснув зубы, — болван! А что скажет Даниель, когда узнает? Он будет ждать меня, ждать и решит, что я струсил… А что, если они станут меня обыскивать и найдут план? Да нет, на это им ума не хватит!» Он сунул руку в карман и судорожно стиснул в кулаке плюшевого медвежонка.

Немец шел рядом, чеканя шаг, не поворачивая головы. В окнах показывались встревоженные лица и почти сразу исчезали. Молодая женщина с ребенком на руках молча проводила Мишеля взглядом. Они пересекли площадь, прошли пустынную улицу и наконец остановились перед серым зданием, на котором черными буквами было выведено: «Kommandatur» («Комендатура»). Солдат открыл дверь и втолкнул Мишеля в тесную, жарко натопленную комнату с грязными стенами. За столом, загроможденным множеством папок, восседал офицер, высокий, жирный, с бледным лицом и лысым черепом, покрытым капельками пота; он курил сигару. Другой немец, стоя спиной к камину, что-то записывал в блокнот.

Солдат подтолкнул Мишеля к столу, щелкнул каблуками и неторопливо доложил о происшествии. Офицер поднял голову и уставился на Мишеля бесцветными глазами.

— Подойди ближе! — приказал он.

Мишель не сдвинулся с места.

— Näher treten! Ближе подойди! — закричал офицер, вынув изо рта сигару, а солдат пинком в спину подтолкнул мальчика вперед.

Мишель весь напрягся и, вскинув голову, вытянулся перед столом, силясь побороть дрожь…

— Как имя? Адрес?

— Селье Мишель, Париж, улица Четырех Ветров, дом 24.

— Кто отец?

— Мой отец в немецком плену! — с гордостью ответил Мишель.

— Ach, ja, ja… Дай, что у тебя в рука?

Мишель положил карандаш на стол.

— Это все? — спросил офицер.

Он сделал знак солдату; тот подошел к Мишелю, велел ему поднять руки и начал рыться в его карманах. Кошелек, носовой платок, медвежонок…

— Снять — как это? — свитер! — заорал лысый офицер.

Мишель снял свитер. Грубые, потные руки щупали его тело, срывали с него рубашку; он чувствовал их влажное прикосновение. Но сам он думал только о плане. Схватив медвежонка за лапку, офицер внимательно оглядел пустую глазницу… Прошла минута, две… Мишель, весь дрожа, ждал. Вдруг немец брезгливо отшвырнул медвежонка в другой конец комнаты. Он мягко упал на пол рядом с камином, у ног нациста с блокнотом. «Ура, — подумал Мишель, — этот кретин ничего не заметил!» Его стал одолевать нервный смех; сдержать его было не легко.

— Nichts! Ничего! — выпрямившись, отрапортовал солдат.

Офицер пожал плечами. Снова закурив сигару, он начал рассеянно катать по столу синий карандаш.

— Ты купить его у мадам Девинь? — спросил он наконец, показывая на карандаш.

— Да, — ответил Мишель, — я уже сказал.

— И мадам Девинь ничего тебе не дать? И ты тоже ничего ей не носить?

— Нет, ничего.

Прищурив бесцветные глаза, немец изобразил на своем лице добродушие.

— Очень некарашо врать, очень плоха. Ты не мог приехать в Париж, чтобы покупать один карандаш… Что скажет папа в Германии, когда узнает, что сын говорил неправда?

— Мой отец… — забормотал Мишель, красный как рак. Он осекся и уже более твердым голосом продолжал: — Я не только из-за карандаша. Я для того еще приезжал, чтобы купить мяса: на базаре ведь совсем ничего нет! Мама послала меня, потому что сегодня четверг и мне не надо идти в школу. Она дала мне сто франков, можете посмотреть в моем кошельке!

— Очень некарашо, — повторил офицер, словно ничего и не слышал.

Он выпустил кольцо дыма и добавил, четко произнося каждое слово:

— Ты знаешь, что делают с лгунами? Их стреляют! — Офицер вскинул воображаемое ружье на плечо и прицелился. — Ты не хотел, чтобы тебя стреляли? Нет? Очень будет плакать мама!

Мишель не ответил. Он глядел на губы офицера, красные, мокрые, стиснувшие сигару. «Не испугаешь меня, подлый фриц! — подумал он. — Болтай себе, болтай… Эх, жалко, сигара твоя не мышьяком набита!»

Немец погладил свой лысый череп.

— Не хочешь говорить правда? — спросил он. — Тогда надо стрелять!

Он продолжал добродушно улыбаться. Мишель вытаращил глаза. Неужели это правда? Неужели его сейчас убьют? «Но мне же нельзя умереть! — с отчаянием думал он. — Если я умру, Даниель не получит плана, а ведь я обещал Алену, обещал…» Слезы душили его. Ему хотелось попросить лысого немца о пощаде и в то же время измолотить кулаками это бледное жирное лицо с бесцветными глазками, насмешливо следившими за ним. «Сволочь, — прошептал он, — сволочь!» Но солдат, не дав ему опомниться, потащил мальчика за собой. Мишель в последний раз оглядел комнату, стол, медвежонка, все так же валявшегося у камина. «Нет уж, — решил он, — мишку я им не оставлю, чтобы они потом, после моей смерти, нашли план?» Он быстро пригнулся и, вырвавшись из рук солдата, кинулся к медвежонку и поднял его с пола.

— Ах, — сказал офицер, — ты забрал свой мишка? Хорошо, вас будут стрелять вместе!.. Марш!..

Мишель на этот раз позволил увести себя без сопротивления. Радуясь, что обманул немцев, он почти не думал о том, что его ждет. Но его вывели из дома, и он вспомнил, что сейчас его убьют. Солдат привел его в садик, заросший сухой травой и окруженный низкой оградой. Здесь стояли четверо немцев с ружьями в руках. Солдат что-то им прокричал, как-то странно взглянул на Мишеля и толкнул его к ограде. Короткий приказ. Четыре дула смотрят в лицо Мишелю. Мальчик выпрямился. «Мне не страшно… Мне не страшно…» — повторял он, стараясь приободриться. Но черные ружейные дула грозно маячили перед ним. Раз… два… три… четыре… Наверно, это очень больно… Он вспомнил случай, когда, оступившись на лестнице, упал и раскроил лоб. «Я не плакал тогда, — сказал он себе. — Вот только мама… мама…» — повторил Мишель. Он с трудом удержал слезы. «Но плана они не получат!» — прошептал он губами. Он закрыл глаза и изо всех сил прижал к себе медвежонка.

Прошла минута. Минута, которая показалась ему вечностью. Немцы не стреляли. Мишель медленно открыл глаза. Чего они ждут? И почему они не связали ему руки, как описано во всех книжках? От напряжения он старался стоять совершенно прямо, у него кружилась голова. «Ну, чего же они стоят? — яростно подумал он. — Пусть стреляют, черт побери! С меня хватит!»