Колетт Вивье - Дом на улице Четырех Ветров

В ту же секунду ружейные дула опустились; четверо немцев громко загоготали, а солдат, который привел Мишеля, подошел к мальчику и указал пальцем на крыльцо.

— Ach! — крикнул солдат. — Маленький француз… Уходить! Быстро!

Мишель медленно отошел от стены. В глазах у него потемнело, и он, как слепой, ощупью поднялся по ступенькам наверх. Ноги под ним подкашивались; его шатало из стороны в сторону. Но когда он прошел весь длинный коридор здания и, миновав парадное, очутился на улице, когда он наконец понял, что свободен, он вдруг задрожал всем телом и разрыдался как ребенок, всхлипывая и заливаясь слезами. «Мама, — зашептал он, — мамочка…» Он вдруг ощутил отчаянное желание поскорее увидеть мать, забраться к ней на колени и спрятать голову на ее груди. Но его ждет Даниель… Он вытер слезы, взглянул на плюшевого медвежонка и побежал к вокзалу.

Парижский поезд, почти совсем пустой, уже отходил от платформы. Мишель вскочил в один из вагонов и сел на скамейку в углу. Какая мягкая скамейка! Как славно идет поезд! Какие милые люди в нем едут! Все вокруг казалось ему прекрасным. Он увидел из окна садик, где маленькая девочка прыгала через веревочку. И ему захотелось с ней подружиться и поиграть.

Вдруг он похолодел от неожиданной мысли: а что, если лысый послал за ним вдогонку шпика, чтобы узнать, куда он пойдет? Он стал боязливо приглядываться к пассажирам. Толстый господин; молодой человек в сером плаще; одна дама в голубом костюме, другая — в черном. Толстый господин как будто настойчиво за ним следит… Да, да, точно: он не сводит с него глаз… Мишель удрученно отвел взгляд. Он вообразил, что спасся, а вот теперь все началось сначала.

Утомленный всем пережитым, он поначалу не мог сообразить, что ему теперь делать. Одно желание было у него: сидеть на этом мягком диванчике, не уходить из поезда. Но Даниель… Даниель… Он должен прийти на свидание с Даниелем до шести часов, а для этого надо сначала улизнуть от толстого господина. Мишель заставил себя обдумать положение и постепенно, ценой огромного напряжения воли, разработал план бегства.

Поезд уже подходил к Люксембургскому вокзалу. Мишель вышел из вокзала, пересек площадь Медичи, ни разу не позволив себе обернуться, и, только ступив на тротуар, осторожно оглянулся. Толстого господина не было и в помине, но за ним шел по пятам молодой человек в сером плаще. Тот ли, этот — не все ли равно, надо действовать. Мальчик чувствовал такую усталость, что больше всего ему хотелось пойти к себе домой. Честное слово, у него не было больше сил!

И все же он собрался с духом и торопливо зашагал к своей школе, на улицу Вожирар. Там он позвонил в парадное и объяснил привратнику, что вчера позабыл в парте задачник, а теперь он ему понадобился для домашних уроков. Он поднялся в свой класс и там, не шелохнувшись, просидел минут десять, не отрывая глаз от часов. Он решил, что подождет до пяти. Когда пробило пять, Мишель спустился вниз, торопливо пересек школьный двор и выскользнул в дверь с черного хода, которая выходила на другую улицу. На этот раз он вроде отделался от человека в сером! Сердце бешено колотилось, но больше всего ему сейчас хотелось, по примеру Жана, спеть «Марсельезу». И все же, добравшись до метро, он снова растерялся. Сколько здесь людей! Сейчас он очутится в этой гуще, и сотни глаз будут за ним следить! Нет, уж лучше пройти весь путь пешком! И он помчался к Сене, с пылающей головой, весь дрожа, не решаясь ни на кого взглянуть. Вот мост Карусель… Вот авеню Опера́… Вот Римская улица… Половина шестого… сорок минут… без пятнадцати шесть… Только бы не опоздать! На углу улицы Бурсо его вдруг охватила слабость, все вокруг закружилось. Однако Мишель неуклонно продолжал свой путь и, шатаясь и еле волоча ноги, наконец добрался до кафе. Он был так бледен, что, увидев его, Даниель встревожился.

— Ну и вид у тебя? Что случилось? Я уж думал, ты не придешь!

— Я… я… — пробормотал Мишель.

Он чувствовал, что сейчас разрыдается, если только разожмет рот, и лишь поднял на Даниеля взгляд, в который вложил все, что не мог выразить словами. Даниель пододвинул ему рюмку, стоявшую на столе и наполненную до половины.

— Пей, — сказал он.

Это был грог. Жгучий напиток сразу подкрепил силы мальчика: сердце успокоилось и дыхание стало ровным.

— Я чуть было не попался, — начал он, — когда вышел из лавки…

Даниель, наклонив голову, слушал его рассказ, как всегда не выказывая никаких чувств. Когда Мишель смолк, он коротко сказал:

— Так, еще одна явка провалилась… Надеюсь, госпожа Девинь поняла, что ей надо уходить. А тебе знаешь я что скажу, — уже ласковее продолжал он, — вряд ли немцы послали вдогонку за тобой шпика. Видно, они поверили твоему рассказу. Ну как, полегчало?.. Дай-ка мне план!

Мишель вытащил из кармана медвежонка и, просунув палец в пустую глазницу, вынул оттуда смятую бумажку. Даниель заботливо расправил ее и спрятал в бумажник. Потом устремил свой гордый и ясный взгляд на Мишеля.

— Молодчина! — сказал он.

И Мишель понял, что страшные минуты, которые он пережил, угрозы немцев, дула ружей, наведенные на него, его одиночество и страх — все это пустяки, раз он услышал похвалу Даниеля.

Мишель не стал рассказывать матери о том, что с ним приключилось. Он не забрался к ней на колени, как мечтал тогда, у подъезда комендатуры. Вернувшись домой и увидев, с какой тревогой дожидалась его мать, он впервые понял, что эти волнения ей непосильны и ему лучше скрыть от нее правду. События этого дня останутся тайной, которую будут знать только он сам да еще Даниель. Эта тайна свяжет их навсегда, и он, Мишель, будет ревниво хранить ее в своем сердце. Прощаясь с Мишелем, Даниель сказал, что предпочитает на какое-то время освободить его от поручений, раз немцы узнали его адрес. Осторожность требует, чтобы Мишель временно порвал связь с боевой группой. Мальчик подчинился этому решению, но с нетерпением считал дни и недели… Настал март; на каштанах в Люксембургском саду уже распустились крохотные листочки, но никто больше не поджидал здесь Мишеля — ни Ален, ни белокурая девушка.

Соланж грустила еще больше Мишеля. Отчего брат ни разу ей не напишет? Эвелина сказала, что Ален скрывается в отдаленной деревушке, откуда нельзя писать. «Да, но он мог бы прислать мне хотя бы записку, — твердила Соланж, — маленькую записочку из двух слов: «Я здоров», и ничего больше. Я так бы обрадовалась!» Каждое утро у дверей консьержки Соланж подстерегала почтальона.

— Ну как, мадам Кэлин, нет ничего для меня?

Мадам Кэлин только качала головой, и Соланж печально уходила в школу. С каждым днем она все больше худела и бледнела, хотя доктор Менар и продолжал делать ей через день уколы.