Игорь Минутко - Костры на площадях

— Ну и разоспался же ты!

Федя очумело посмотрел вокруг и чуть не заплакал: на стуле возле кровати лежали его залатанные штаны, черная ситцевая рубаха, а рядом стояли сизые от пыли башмаки и к тому же носок правого почему-то расщепился, и из него, как зубы, торчали деревянные гвозди.

«И зачем только разбудили?» — подумал Федя.

Пили чай из желтого самовара. Его раньше Федя считал живым. Но это было очень давно. И теперь Федя знает, что самовар — это так, железяка, и все. От самовара пахло дымом, а от квашеной капусты — солененьким и острым; она серебряной горкой поднималась в миске.

— Сожрут нас спекулянты, — вздохнула мать. — Вон капуста-то семь рублей фунт на рынке. Вчера брала.

Отец хмурится:

— Потерпи! Раздавим контру, жизнь настоящая будет.

Федя жует черный хлеб с маленькими угольками в корке, чай с сахарином хлебает и на отца смотрит. Большой у него папа: в комнату войдет — в двери голову пригибать нужно. И сильный: Федю с мамой зараз поднимает — маму правой рукой, Федю — левой. А руки у него добрые, ласковые и почернелые от типографской краски.

— Сегодня, Федюха, можно тебе попозже явиться. Делов особых с утра не ожидается. На митинг к оружейникам пойдем.

— Пап, а про что митинг?

— Революционный комитет решил создать рабочий отряд. Деникин на Москву прет.

Мама перестала посуду мыть, пригорюнилась — ровно тучка на лицо набежала. И почему у нее так морщинок много?

— Мить!

— Что? — Отец уже сапоги надевает.

— А не может так, чтоб Деникин нас одолел? Армия-то у него здоровущая.

Перестал отец сапоги надевать, опять хмурится.

— Несознательная ты еще, Дуся. Не может нас Деникин сломать.

— Почему?

— Потому, что нам лучше смерть, чем старая жизнь. И весь мировой пролетариат за Советскую Россию. Поняла?

Мать только вздохнула. В часах-ходиках открылись дверцы, и кукушка прокуковала восемь раз.

— Так ты, Федя, не торопись особо.

Отец ушел. Федя не спеша оделся, полистал книжку, где на картинках нарисованы чудесные дальние страны под синими небесами, в которых растут пальмы и живут огромные слоны; когда отвернулась мать, съел ложку капусты с красными крапинками моркови и отправился в город. Чего дома сидеть, лучше погулять.

В переулке было жарко, безлюдно. В пыли купались куры. На заборе, как всегда, сидела Любка-балаболка и махала босыми ногами в цыпках. Любка вся рыжая, в веснушках и насмешница. И у нее очень большие уши. Федя на всякий случай отвернулся от Любки. Ну ее. Еще придумает что-нибудь. Но Любка сказала даже, пожалуй, заискивающе:

— Здравствуй, Федя! На работу?

— А то куда же!

— Федь, знаешь что?

— Чего?

Любка спрыгнула с забора и стала выше Феди. И зачем такая вымахала? Девчонке ни к чему.

— Федь, принеси мне три маленькие буквочки.

— Нет.

— Ну две.

— Отстань!

— Ну одну, а? А я тебе штык от винтовки подарю. Тот, что вчера нашли.

Федя задумался.

— Вечером поглядим.

Любка засмеялась, зубами белыми засверкала.

— Ага, вечером. Слышь, а медведь твой как?

— Как. Обыкновенно. Чего ему сделается!

Любка подумала о чем-то и опять пристала:

— А что сегодня в газетах написано?

— Пойди в город и почитай.

— Неохота. Далеко идтить.

— Ну и дура!

— Сам дурак!

Федя повернулся и пошел в город.

— Федя-а! — догнал Любкин голос.

Повернулся. Стоит Любка, ветер к ее рыжим волосам ластится.

— Ну? Чего тебе?

— Так до вечера?

— До вечера.

Идет Федя по переулку и про Любку-балаболку думает. Чудная она. С ней как-то тревожно и хорошо. Отчаянная Любка. Ей бы пулеметчицей быть. Только ведь тоже на фронт не возьмут.

Кончился переулок — влился в Киевскую. А Киевская — уже главная улица города. Народ снует, очереди шумят у магазинов, извозчики лошадей погоняют; на углах торговки продают липучие леденцы и лепешки, похожие на серые булыжники. А поперек улицы плакат — черными буквами: «Долой капитал!» и красными: «Да здравствует труд!»

А потом по улице зашагал отряд красногвардейцев: молоденькие все ребята, в новых гимнастерках, солнце на штыках играет.

Но почему не разрешают и Феде шагать в этом красном отряде? Как бы он отважно сражался с беляками! Возможно, он даже убил бы какого-нибудь генерала.

Ушел отряд, затерялся гул его шагов в шумах Киевской.

И видит Федя — стоят на углу двое: один — седой и краснорожий, золотая цепочка от часов торчит из маленького кармана брюк, руки засунул за черный жилет и пальцами там водит; другой — тощий и длинный, очки на носу, и бородка у него жиденькая. Стоят и — шу-шу-шу друг другу. И хихикают. Над чем это вы хихикаете, господа хорошие? Подошел Федя ближе и слушает.

— Советчики-то, Иван Липыч, закопошились! — говорит тощий. — Как тараканы перед пожаром.

«Сами вы тараканы», — думает Федя, однако молчит, слушает дальше.

Иван Липыч поотдувался, поиграл золотой цепочкой и басом:

— Пусть тешатся. Слыхали? Деникин-то Орел взял!

— Да ну!

— Доподлинно. Говорили мне… — нагнулся к уху тощего и зашептал: — к покрову ждать можно.

— Неужто дождемся, Иван Липыч? — Очки запрыгали на носу тощего. — Аптечку я свою снова открою, а?

— Откроете, будьте покойны, — как в трубу бубнит Иван Липыч. — Придет старое времечко. Антанта за нами. А это — сила! — И глаза вылупил.

«Да как же так? — Феде вдруг сделалось холодно. — Это же враги наши лютые!» — подумал он, и страх стал медленно заполнять его.

Враги открыто ходят по улице, заводят свои разговоры!.. Может быть, у них в карманах оружие, бомбы? Узнают они, что Федя — курьер большевистской газеты, и…

«Они ж меня убить могут! Или еще кого…»

Смотрит Федя на двух буржуев и чувствует, что слабеет весь, пот на лбу выступил. Побежать бы. А ноги не слушаются. Вот напасть!

Что же делать? Ведь их арестовать надо!

Смотрит Федя по сторонам. Идут люди, спешат. У каждого своя забота. Стоит на углу красноармеец, молодой, в кожанке, с винтовкой. С девушкой разговаривает. Такая бледненькая девушка в кожаной шляпке горшком.

К нему! Подбежал и говорить не может.

— Дядь! Дядь… — А губы дрожат.

— Я к вам, Галина Ивановна, со всей моей симпатией, — говорит красноармеец девушке. — Можно сказать, с полными чувствами.

— Дядь! Дядь!..

Посмотрел на Федю красноармеец — лицо сердитое.

— Ну? Чего тебе?

— Там… Вот они… Буржуи…

Захохотал красноармеец.

— Так у вас еще полгорода буржуев. Иди, мальчик, играй. Я, Галина Ивановна, человек сурьезный…