Игорь Минутко - Костры на площадях

Медвежонок поднялся с ковра, но его лапы поехали в стороны, и он опять упал.

— Напился, шельмец! — захохотал вверху голос барина.

И со всех сторон закричали:

— Медведь напился!

— Он под шафэ а ля мужик!

— Дайте ему соленый огурец!

— Он горький пьяница!

Его обступили тесным кольцом, тыкали в него пальцами, хохотали, улюлюкали, к нему тянулись любопытные жестокие руки. Сквозь странную неясность, хлынувшую в глаза, он видел хохочущие красные рожи, открытые рты, блестящие зубы. Одна толстая потная рожа нагнулась над ним низко-низко и орала:

— Слушай, ты! Выпьем на брудершафт! Ха-ха!

И тут дикая ярость охватила маленького медвежонка. Он почувствовал во всех этих, обступивших его, — своих врагов. И особенную ненависть испытал он к этой потной толстой роже… Стремительно поднявшись (даже цепочку вырвал из рук барина), он со всей силой, какая только была у него, влепил пощечину ненавистной роже, наклонившейся над ним, правой лапой.

И тотчас все шарахнулись в стороны, женщины истерически завизжали, мужчины кричали что-то, кто-то опрокинул стол — зазвенела посуда. Паника поднялась в зале, и, перекрывая весь шум, летело в самые дальние уголки дома:

— Караул! Караул! Убивают! — Это вопила толстая рожа, схватившись обеими руками за вздувшуюся исцарапанную щеку.

А медвежонок бросился преследовать какую-то даму в длинном декольтированном платье — ему не понравилась она своим запахом. И дама забралась на подоконник, вцепилась в портьеру и так истошно визжала, что медвежонок на мгновение остановился и стал слушать этот редкостный визг.

Тогда загремел барин:

— Марфа! Где ты? Убери его!

Появилась Марфа, маленький медвежонок сразу успокоился и попробовал пойти ей навстречу, но упал. И Марфа, взяв его на руки — медвежонок обнял ее за шею, — ушла в полной тишине, обходя опрокинутые стулья и замерших гостей.

Скоро маленький медвежонок лежал на своей подстилке, порывисто дышал, и все плыло у него перед глазами, чередуясь без всякой связи: полузабытый родной лес, берлога, где он так счастливо жил с мамой, с братом и сестрою, доброе лицо Марфы, залитый светом зал и гости, свора веселых гончих, толстая потная рожа… Он засыпал и очень смутно слышал, как Марфа причитала сквозь слезы:

— Что же они с тобой наделали, сиротинушка моя! Что же теперь будет-то?

Он уже совсем не слышал, как вошел барин, и в тесной комнатке начался разговор:

— Не виноватый он ни в чем!

— Молчи, дура!

— Не наказывайте его. Лучше меня, старую.

— Придумала — тебя! И его не буду, не дрожи. Молодец! Здорово он Вязову съездил. Поделом! Каков скотина? Говорил, что его борзые англицкой породы, а мои без роду, без племени. Поделом наш шельмец его отделал. Утром молока ему горячего. Позабавил гостей дорогих! — И он ушел, хохоча.

Марфа крестилась на темный угол и шептала:

— Пронесло, пронесло! Слава тебе, господи!

А маленький медвежонок тяжело спал на своей подстилке, и сон его был полон кромешной тьмы…

Шли дни, недели. По утрам земля встречала медвежонка седой от инея, и хрупкий узорчатый ледок затягивал лужицы; старый сад был весь белый, неподвижный, негреющее солнце путалось в его ветках и красило розовым и землю, и макушки деревьев, и крыши барских служб, и поля, что, притихшие, лежали за стынущей темной рекой. В такие утра особенно громко лаяли собаки в деревне, ребячьи голоса летели далеко, и, казалось, во всем мире слышен тягучий звон колокола из церкви с почерневшими куполами. Было холодно, морозно; в барском доме, в деревне топили печи — воздух пах березовым дымком.

Однажды медвежонок вышел на утреннюю прогулку и замер от неожиданности. Все было бело вокруг: дорожки сада, крыши, поля и даже статуи по бокам подъезда закутались в белые саваны. С низкого неба большими хлопьями падал тихий снег, и особая мягкая тишина стояла над землею, та недолгая тишина, какая бывает в первый снегопад.

Как от толчка, радость проснулась в медвежонке, радость, смешанная с удивлением. И ему вдруг показалось, что он знает, будто так обязательно должно было случиться: снег, морозец, свежий, чистый воздух, туго наполненный тишиной и снежинками. Словно это уже было когда-то в его жизни. И он ринулся в сад, в его белые нетронутые аллеи и неистово бегал, кувыркался в снегу, и через много часов его насилу дозвалась Марфа — прошли все сроки обеда.

Так началась первая в Мишкиной жизни зима. И шли дни, и шли недели… Медвежонок заметно вырос, шерсть его стала гуще и длиннее, он превратился в настоящего красавца.

На рождество ударили такие морозы, что галки мерзли на лету, и застывший звонкий воздух, казалось, можно было резать кусками. Ветра совсем не было, и давно не прибавлялось снега; замерзшее бледное небо лежало над округой; ночами поднималась большая холодная луна, и все становилось зыбким, призрачно-голубым, загадочным.

В барском доме топили печи, было тепло, уютно; медвежонок бродил по комнатам, иногда играл с прялкой, а чаще лежал около камина в круглом зале, дремал или, прищурившись, смотрел на огонь, который беспощадно поедал березовые поленья.

Иногда приходила молодая барыня, существо тихое, воздушное, бледное, и садилась за черный рояль. У медвежонка с ней была молчаливая сдержанная дружба. Ему было приятно, когда воздушное существо спрашивало слабым голосом:

— Ну, что тебе поиграть сегодня?

И он слушал музыку, и она тревожила медвежонка, будила в нем то, что люди называют очень многими словами, но никогда не называют точно.

Молодая барыня опускала крышку рояля, проходила мимо, шурша платьем (она никогда не ласкала медвежонка), останавливалась в дверях и тихо говорила:

— До свидания, мой друг.

Она исчезала, и в зале еще долго сохранялся запах ее духов, и музыка еще дрожала в ушах медвежонка. Ему становилось грустно.

В тот вечер рояль молчал, и медвежонок один лежал у камина. Вот тогда в доме и началась беготня, шум, лакеи и горничные сновали взад и вперед. Слышались испуганные голоса:

— Молодой барин приехали!

А потом в зал, где у камина лежал медвежонок, вошел хозяин, а за ним — молодой человек, бледный, красивый, в новеньком военном мундире и скрипучих сапогах, в правой руке он держал стек и поигрывал им. Медвежонок встретил его спокойный изучающий взгляд, и смутная тревога проснулась в нем: глаза молодого человека светились холодом и жестокостью.

— А вот, Евгений, наш Топтыгин, — сказал барин. — Я писал тебе о его проделках. Ты с ним познакомься, а я пойду об ужине распоряжусь. Не опасайся — он смирный.

— Смешно, папа́! — Голос у него был высокий и резкий. — В случае чего — как-нибудь укрощу.

— Ну-ну, — и барин ушел.