Игорь Минутко - Костры на площадях

Только один страшный, кошмарный сон был у медведя: иногда ему снился зеленый юнкер со стеком в руке, снились его скрипучие сапоги и его тонкий неповторимый запах, снилась нестерпимая боль в носу… И медведь просыпался, переполненный страхом и яростью.

За эти два года молодой барин приезжал только один раз, но, видно, он был чем-то очень занят: ни разу не появился он тогда в маленькой комнате, хотя медведь и был посажен на цепь. И все дни, пока юнкер был в имении, медведь жил в постоянном напряжении и ожидании беды…

Второй раз юнкер приехал неожиданно в пасмурный осенний день, когда все было в тумане и дожде, и утром с крыльца дома медведь ничего не увидел, кроме плотного белого тумана; и серый воздух был холодным, в нем ощущалось дыхание первого морозца. Медведь не захотел гулять тогда, ушел к себе и дремал на подстилке.

А после обеда в доме начался переполох: хлопали двери, что-то кричали люди, и медведь почувствовал, что он приехал, зеленый юнкер со стеком, его ненавистный враг.

Но никто не приходил до самого вечера. Уже начало темнеть, когда скрипнула дверь. Появилась Марфа. Она принесла медведю еды и плакала, плакала. Медведь смотрел на нее удивленно: «В чем дело? Что случилось?»

— Что ж будет-то теперь с тобой? — причитала Марфа. — Сиротинушка ты моя махонькая, безответная-а-а…

И в это время в комнату ввалился старый барин, красный, потный, тяжело задышал:

— Марфа! Ну, это безобразие, милая… Все тебя ждут!

— А как же с ним-то, барин?

— Распоряжусь я о твоем медведе, не беспокойся. Ты его только на цепь посади. — Барин прямо-таки задыхался. — Значит, ты с молодой барыней… Да не бойся. Друзья Евгения вас будут сопровождать до Москвы. А там… У Вязовых… У Бориса Алексеевича нас ждите… Мы — завтра. Иди, иди, милая.

Марфа плакала навзрыд. Она привязала медведя цепью к железному крюку, вделанному в стену, взбила соломенную подстилку. Потом Марфа подошла к медведю, обняла большую лохматую голову и поцеловала его в холодный мокрый нос.

— Прощай, Мишка, прощай, моя кровинка! Не увижу тебя больше.

Острая тревога проснулась в медведе. Он осторожно и ласково провел лапой по седым волосам женщины: успокойся, мол, — он любил Марфу.

Хлопнула дверь. Медведь остался один.

В доме была суматоха. Потом все стало стихать, и медведь услышал, как на дворе, у крыльца, заржала лошадь — по голосу он узнал ее: это была Белка, кобыла арабской породы, красивая, тонконогая и капризная; ее всегда запрягали в легкую бричку, на которой ездила молодая барыня. Белка еще раз заржала, уже далеко, еле слышно, наверно, у ворот усадьбы.

Стемнело. Наступил вечер. К медведю никто не пришел. Он доел остатки обеда, принесенного Марфой, похлебал воды из ведра — оно было полно. И ночь наступила. Но дом не спал, дом шумел голосами, беготней, сутолокой, кто-то громко рыдал… Медведь не спал — его тревожило все это. Он чувствовал, что юнкер здесь и что нету в доме Марфы, и это вселяло в него тревогу и беспокойство.

Ночь была длинная и темная. Уже чуть-чуть посерело окно, выступило из мрака, когда медведь чутко задремал. Сквозь сон он услышал, как от подъезда один за другим отъехали три экипажа, но он не мог проснуться…

…Его разбудил зеленый юнкер — зеленый юнкер быстро шел по коридору. Он остановился перед дверью… Медведь напрягся и замер. Открылась дверь. Да, это был он, его лютый враг — из тысячей запахов медведь узнал бы его тонкий неповторимый запах. Только теперь на Евгении был не мундир, а зеленый китель с золотыми погонами.

— Ну, вот мы и встретились! Я знаю — вы ко мне имеете ряд претензий. Забудем прошлое! — Он вошел в комнату. — Теперь нет прошлого. Нет! — истерически крикнул он, — Итак, я дарую вам свободу. Выходите, теперь вы полновластный и единственный хозяин этого дома. Дверь будет отперта. Надоест сидеть в сей келье, толкнете дверь и все — свобода! Смекаете? Фу, дьявол! Ты же на цепи. Ладно, отвяжу. Встретите тут то-ва-ри-щей… — Евгений сделал шаг к железному крюку в стене. И тогда медведь, встав на задние лапы, с грозным рычанием пошел на своего врага — ярость клокотала в нем.

— Ах, вот как! — зеленый китель с золотыми погонами метнулся назад. — Ну и черт с тобой! Подыхай!

Хлопнула дверь. Щелкнул замок.

Медведь слышал, как отстучали его шаги в гулком коридоре. Смутно, неясно прошелестели голоса где-то внизу. У подъезда заржала незнакомая лошадь. И все стихло.

Медведь не помнил, чтобы когда-нибудь в доме была такая глухая тишина. Ему стало жутко — он догадался, что его бросили. Бесконечно тянулся этот день. Голод стал мучить медведя. Он заметался по комнате, дергал, что было силы, цепь, но крюк держал крепко.

Кончился день. Наступила ночь. Медведь обезумел от голода: он рычал, бросался на стены… И ночь кончилась. Опять был день. И опять — немая, давящая тишина. Голод потерял остроту. Странная сонливость заползла в тело медведя. Он спал и не спал… Но он ясно видел, как в комнату входила Марфа и ставила в угол миску с едой. Медведь кидался к миске, но ее не было в углу, и Марфы тоже не было…

Кончился и этот день. А вечером вдруг где-то далеко загрохотал гром, и в маленьком окошке оранжевым пламенем запылало небо. Медведь недоуменно поднял голову: разве в такую пору бывают грозы? Он не знал, что это огни Октябрьской революции, что это ее громы катятся над землей…

Утром вдруг дом наполнился людьми, криками, звоном разбитого стекла. Люди рассыпались по всем комнатам, и они гудели возбужденными голосами. И хотя медведя жег голод, он насторожился: может быть, те, кто пришел, помогут ему?

Внезапно все разом исчезло, как провалилось: и движение, и голоса людей, и звон разбитого стекла. Дом погрузился в тишину.

И здесь мы оставим ненадолго Мишку, чтобы скоро опять встретиться с ним.

Это случилось в ноябре 1917 года.

В большой город, где много заводов и фабрик, пришла пролетарская революция, как пришла она во все города России. Она прокатилась по улицам шествиями демонстрантов, забурлила митингами на площадях, отдалась короткой перестрелкой в глухих переулках, ворвалась в каждый дом и в каждое сердце.

Революция со всем тем новым и жгучим, что внесла она в жизнь, полностью захватила Федю Гаврилина, одиннадцатилетнего мальчика с городской окраины, сына типографского рабочего. Как ему хотелось принимать участие в баррикадных боях, выступать на митингах, нести красное знамя впереди отряда типографских рабочих, которым командует его отец!

И вот Федя свободно, как ласточка, летит над городом, и дух захватывает от быстроты и высоты, а внизу проносятся улицы, полные народа, крыши домов, площади, и так легко и свободно Феде и хочется смеяться и петь. Потом подлетела Любка-балаболка, соседская девчонка, взмахнула руками плавно и красиво, так красиво, что у Феди сердце забилось сильно и часто, и сказала: