Марина Москвина - Не наступите на жука

— Не смей садиться на мои брюки, ты их расплющишь! — крикнул хозяин квартиры. — Жертвы саморазоблачения! Что вы привязались к этой Путник! Она б еще сто лет шла по ложному следу! Запомните: если человек вооружен до зубов, ему незачем это демонстрировать! Иди в больницу и получи сорок уколов в живот!

— У меня ноги обмякли! — сказал Мочало.

— Я вызову «скорую». — Грущук поднял трубку.

— С ума сошел! — взревел хозяин. — А спросят, при каких обстоятельствах? И почему вы все тут? У меня? После отбоя! Хорошо, вы несовершеннолетние. А я?! Короче: выкручивайтесь как знаете. И, дорогие мои… Побольше врожденного аристократизма!

Ах, это Прораков! Как его Женька сразу не узнала! Хворостухин, она и Алмаз стояли на лестничной клетке, не шевелясь и не дыша.

— «Гора Фудзи порою под домом нашим колышется» , — продолжал Федор Васильевич спокойно, увещевающе. — Зато у вас бурная мятежная жизнь, богатая приключениями. Не срывайте мне предстоящую поездку в Италию. Я еду в Рим по приглашению. Хочу Папу Римского повидать. А вам я привезу итальянские сувениры.

— Вы уходите от ответственности! — завопил Мочало.

— Да, я ухожу, мне пора на дежурство, — сказал руководитель «театральной студии», выпихивая из дома «труппу». — И чтобы никаких доносов. Моя вина недоказуема…

— Ошибаетесь! — воскликнул Хворостухин и, словно само возмездие, вместе с Женькой и бульдогом преградил дорогу компании.

— Не зря мне всю ночь снились одни гиббоны. — Прораков понял, что его козни раскрыты. Глаза у Федора Васильевича бегали по сторонам, однако с явно напускным хладнокровием он вынул из нагрудного кармана зубочистку, использовал ее по назначению, положил обратно и спросил:

— Этот бульдог?

— Этот, — сказал Мочало.

— Этот ветеринар?

— Этот.

— Ликуй, Мочалов, ты не взбесишься. Каким-то непонятным образом жизнь победила смерть. Вас разыграли. Под видом бульдога вам подложили свинью, — сказал Федор Васильевич, он был одет в поддевку из бурого сукна, сам бледный, как граф Монте-Кристо. — Вы что, все слышали? — спросил он Семена Семеновича.

— Все до последнего слова!

— Тогда посоветуйте, — говорит Прораков, — как бы нам вывернуться из беды без особого риска. За вознаграждение, конечно! Прораков второй раз не предлагает. Соглашайтесь! Если вы не камикадзе!!! — с этими словами молниеносно — Женька ахнуть не успела, Алмаз опешил — Прораков хвать Хворостухина за грудки и втащил в квартиру! Силами всего «театрального коллектива» они уже почти закрыли дверь… Проклял бы Семен Хворостухин тот день и час, когда, очертя голову, дал согласие Женьке принять участие в разоблачении мошенников!

Но вдруг — откуда ни возьмись — огромная стопа сорок четвертого-сорок пятого размера в сильно поношенном туристском ботинке встала между дверью и дверным косяком.

С той стороны вся шатия-братия поднавалилась на дверь, однако ноге, обутой в туристский ботинок, нельзя было причинить вреда и гидравлическим прессом.

— Товарищ Придорогин — вскричала Женька. — Какими судьбами?

— Я здесь проездом, — отвечал тот, не убирая ноги. — По делам организации.

— Фима! Ты? Друг!!! — полупридушенным голосом с той стороны баррикады позвал Хворостухин.

— Сема! Я здесь! Не бойся! Ни один волос не упадет с твоей головы.

— У него их и нет, — сказал Прораков.

Это было правдой. Семен Хворостухин был полностью лыс.

— Ну, ты, подарок Папе Римскому! — парировал Фима. — Хороший человек в Слизневке увидит больше достопримечательностей, чем ты в Риме.

— Какого дьявола?!

— Пусти Сему!..

И тут явился Витя Паничкин! В тот вечер он дежурил по спальням. И зашел узнать, в чем дело, почему Прораков не идет в интернат укладывать людей спать. И застал вышеописанную картину.

Понадобилось какое-то время, пока он понял, что к чему, освоился в обществе Алмаза, и только тогда — не к чести Паничкина будет сказано — с удовольствием стал оскорблять Проракова обидными речами.

Он вспомнил, как копил на шапку, какую уйму денег ухнул, как у него ее украли, все муки вспомнил, все страдания!

— Вы спекулянт, Федор Васильевич! — бросил в дверную щель Витя. — Закостенелый!

— От закостенелого слышу! — огрызнулся Прораков.

— А вы, Федор Василич, живодер!

— А ты — косноязыкий!

Витя раздул ноздри, свидетельствовавшие о его свободном духе, и выпалил:

— А вы — жулик! Я всегда знал! На деньги смотрит жаркими глазами. Раз в ботинках новых приходит — кремовых, остроносых! Я ему: «Федор Васильевич! Где ботинки брали?» А он молчит. Не отвечает. Хочет, чтоб у него только такие были. А я, дурак, ему сумки таскал! С ворованными продуктами. Со школьной кухни! Мы ведь рядом живем. «Занеси да занеси! А то за ночь истухнут!..» И поцеловал меня один раз. Поцелуй Иуды!

— Я не соображал, что делал! Я был в нетрезвом состоянии! — крикнул Прораков.

— Фиг вы меня еще поцелуете!

— Очень надо!

— Милиция! — закричал Витя Паничкин, так и норовя покрыть себя неувядаемой славой борца против нетрудовых доходов. — Милиция!

Подоспевший милиционер, прямо скажем, оказался кстати. Прораков быстро потерял свою твердокаменность, отпустил Хворостухина к Придорогину и вышел сдаваться. Он, правда, разглагольствовал и хорохорился, делал высокопарные заявления типа: «Как говорил художник Сезанн, я вам не дам себя закрючить!» Но видно было, что шайка разбита наголову.

За ним плелись собачьи бизнесмены: понурый Грущук, непросветленный Козявка и каратист Мочало, который сам уже не знал, чему радоваться, а чего пугаться. На всякий случай он держался подальше от доблестного защитника собак.

Милиционер-заочник составил протокол и как-то сконфуженно сказал Женьке:

— Ну вот, объект обезврежен. Хотя бы дальнейшее кровопролитие мы остановили.

Прораков шел, бросая на всех испепеляющие взгляды. Никто, наверное, не пожелал бы взглянуть на мир его глазами. Спина широкая, как дверь. И перед отъездом он сказал:

— Вернусь домой, куплю себе собачку таксу и обрету таким образом душевное равновесие.

Ту-у-у, ту-ду-ду-ду-ду-ту-у-у!.. — Юрик, вымазав лицо гуталином, играет в новогоднюю ночь на игрушечном саксофоне.

Золототрубов, сменивший театральную деятельность на черствый хлеб непризнанного художника-авангардиста, лежит на диване и курит гаванскую сигару.

— Зачем ты пишешь картины, что движет тобой? — спрашивает Юрик.

— Хочу изумить мир, — отвечает Золототрубов.

— Ту-у-у!.. Ту-ду-ду, ду-ту ту-у-у!.. О, йес!!

Я смеюсь. У меня от смеха всегда ноги согреваются. Ты знал, Юрик, я только этого и жду — похохотать. Ты вечно валял дурака. У тебя даже фотографий не осталось нормальных — везде корчишь рожи.