Сергей Корзинкин - С первым открытием, Костик!

— Не понял?

— Нет! — признался я, думая, что это какой-то ученый, неведомый мне язык.

Тогда папа отложил альбомы, закурил папиросу и задумчиво сказал:

— Если бы люди говорили так же, как ты зарисовывал наблюдения, то у них и получилась бы неразбериха вроде: «А… мя… ми… ся… ного… аешь». А у тех, кто говорит обычно, по порядку, это значит: «За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь!»

Погода то и дело менялась. С утра лил дождь, к вечеру ветер разгонял облака, и солнце сверкало на мокрых травах, листьях, на черных головках хвоща. Ночью опять дождило.

Я то и дело бегал в лабораторию, чтобы взглянуть на барометр: не подскажет ли он, когда установится хорошая погода. Барометр был ртутный, похожий на огромный градусник.

Папе надоела моя беготня. Услыхав, наверное, в сотый раз хлопанье двери, он сердито сказал:

— Не мешай работать. Если хочешь за погодой следить, сделай себе барометр, как я говорил.

— А у меня банки нет.

Папа отложил пинцет, встал с табурета и открыл дверцу невысокого желтого шкафа. На полках блестели низкие и пузатые, высокие и стройные банки. У одних горлышки были узкие, у других такие широкие, что я свободно мог всунуть в них руку.

— Вот эта подойдет?

Я взял широкогорлую вместительную банку и выбежал из лаборатории.

На крыльце стояла тетя Нюша, наша уборщица. Толстая, круглолицая, с мелкими морщинками возле глаз, она глядела на небо, потирая рукой поясницу.

— И куда это ты в такую погоду? — Тетя Нюша поправила платок и спрятала под него седую прядку. — Вымокнешь! Видать, не скоро разъяснит: очень уж поясницу ломит.

— За пиявками! Промокну — высохну!

Я скатился со ступенек крыльца и помчался к берегу.

— Вот еще выдумал, тьфу, господи! Пальто бы надел! — крикнула вслед тетя Нюша.

Узкой прибрежной тропкой я добежал до маленькой заводи. На заиленной отмели лениво шевелились толстые ложноконские пиявки. На вид они страшные, но даже если и присосутся, то крови у тебя не уменьшится ни на капельку. Слабы они, чтобы кровь через человеческую кожу достать. Я их тысячу раз ловил прямо так — руками. Ничегошеньки — вон какой здоровый!

Домой я вернулся мокрым до нитки, но зато с тремя длинными и толстыми пиявками.

Поставив банку на стол поближе к окну, я стал наблюдать за моими новыми жильцами.

Одна из пиявок присосалась к стенке, а другая все не может выбрать себе местечка.

Третья ползает по дну, не желает подняться к поверхности.

Вот и определяй тут погоду! А ведь именно пиявки должны стать моим барометром.

Папа говорит, что к хорошей погоде они плавают спокойно, к дождю — наполовину высовываются из воды, прилепившись к стенкам, а когда, сморщившись, повиснут над самой поверхностью — значит, быть граду.

А тут — одна на дне, вторая плавает, третья на стенке висит. «То ли дождик, то ли снег…»

«Пусть успокоятся, — подумал я. — Может, придут в себя, увидят, что на улице дождь, и высунутся из воды, как положено».

Я быстро переоделся, накинул на плечи папин плащ и, подхватив обеими руками болтающиеся полы, побежал в лабораторию.

Отец был занят. Он что-то объяснял лаборантке Нине, водя пальцем по столу, словно рисуя. Нина мяла в руках косынку и внимательно слушала папу, изредка поглядывая в окно.

Я кашлянул, чтобы привлечь внимание папы. Но это не помогло. Я кашлянул еще раз, и снова безрезультатно. Ох, и длинные бывают минуты!

Наконец папа поманил меня пальцем:

— Ну как, сделал барометр?

— Сделал, только он врет.

— Врет? — Папа вытер руки холщовым полотенцем, вдвинул микроскоп в желтый полированный футляр. — Пойдем посмотрим.

Когда мы пришли в нашу комнату, банка оказалась пустой. На столе извивалась пара пиявок, потерявших на воздухе свой блеск. Третьей нигде не было. После долгих поисков я нашел ее между половицами. Отец опустил беглянок обратно в банку.

— Не беспокой их. Они знают, что делать.

— Знают? — удивился я. — Все порасползались.

Папа достал из стола марлю и подал мне.

— На, завяжи банку.

С этого дня я каждое утро, едва открыв глаза, вскакивал с постели и бежал к банке, чтобы поглядеть, обещают ли пиявки солнце, дождь или град. Потом, быстро одевшись, принимался за поиски тети Нюши: мне надо было проверить, предсказывает ли ее поясница такую же погоду, как и пиявки.

Обычно я находил ее у дяди Андрея.

— Тетя Нюша, как поясница? — спрашивал я. — Ломит?

Узнав, что поясницу ломит, я, обрадованный, мчался в лабораторию. Пиявки показывали ненастье, интересно, что скажет барометр? Барометр несколько расходился в показаниях с тети Нюшиной поясницей, но все же предсказывал дождь. Ясную погоду все — и пиявки, и поясница, и барометр — показывали одинаково.

Как-то утром, когда за окном лил дождь, я увидел, что пиявки спокойно плавают, словно говоря: вот и хорошая погода близка!

А как я ждал хорошей погоды! Мы с папой договорились, что в первые же ясные дни пойдем на дальние пруды — это километров за двадцать. Папе надо было наловить там каких-то червячков с чудным названием — «олигохеты», а я хотел поохотиться за гребенчатыми тритонами. И вот наконец-то будет ясная погода!

— Ура! — Я спрыгнул с кровати и закружился по комнате. — В поход! В поход!

Пусть за окном дождь, тучи — не беда! Пиявки никогда не подводят!

Натянув брезентовую курточку, я помчался к дяде Андрею. Тетя Нюша была уже там.

Она сидела за столом и пила чай, держа на растопыренной пятерне большое синее блюдце. Положив за щеку кусочек сахара, тетя Нюша дула на блюдце и вкусно причмокивала. Увидав меня, она ласково улыбнулась:

— Старуху пришел проведать, касатик? Ну, садись!

Мне не терпелось узнать, какую погоду предсказывает поясница, но отрывать тетю Нюшу было невежливо, и я решил подождать.

Но вот она отодвинула блюдце, поставила на него перевернутую вверх дном чашку и принялась собирать в пригоршню мелко наколотые кусочки сахара.

— Теть Нюш, давайте помогу! — не вытерпел я. — Вы со стола стирайте, а я сахарницу в шкаф поставлю.

— Спасибо, милок, сиди! Я сама ее спрячу, а то, не ровен час, еще разобьешь.

Убрав сахарницу, тетя Нюша вытерла платком лицо и вздохнула:

— Погода-то, погода-то, прямо наказание!

— А поясница как? Все болит? — спросил я, ерзая от нетерпения на лавке.

— Ох и болит, касатик, ох и ноет! Затянется ненастье!

— Как затянется? — От неожиданности у меня перехватило дыхание, словно я кость проглотил. — Неправда! Мои пиявки солнце предсказывают, все три.