Марк Поповский - Люди среди людей

Семь. Половина восьмого. Газеты прочитаны от корки до корки, а до Парижа еще целый час езды. Салон по-прежнему пуст, пассажиры спят. Конечно, курьерский - это не норд-экспресс, где катается знать, но и обитатели курьерского - средней руки негоцианты, обеспеченные туристы, преуспевающие архитекторы, врачи и просто рантье, едущие поразвлечься в Париж, - не привыкли подниматься слишком рано. Они появляются в салоне только в начале девятого. Из-за газетного листа Хавкин разглядывает своих спутников. Женщины, кое-как подобравшие волосы, мужчины с отросшей за ночь щетиной и мешками под глазами двигаются нарочито медленно, неохотно, не скрывая кислого выражения лица. В это холодное утро никому не хочется разговаривать. Люди молча раскрывали свои саквояжи и принимались завтракать, равнодушно, почти брезгливо. Даже немцы тянут свое пиво из толстых «мюнхенских» бутылок так лениво, будто делают это, лишь памятуя, что в Париж нельзя ввозить спиртных напитков. Жующие челюсти, полусонные глаза и равнодушие, равнодушие всех ко всему. Даже близость Парижа никого не волнует и не радует.

Равнодушие… Из всех человеческих пороков оно дает, может быть, самые ядовитые плоды. О, Хавкин достаточно вкусил от этого древа! Пять лет тянется борьба, начатая вслед за событиями в Малковале. Не раз делались за это время запросы в парламенте, звучали призывы с университетских кафедр, было послано немало писем в «Таймс» и другие газеты, публиковались статьи в защиту и против Хавкина. Петиции, обращенные к правительству, требовали, чтобы вакцина немедленно была обращена на благо индийского народа, а ответы правительственных комиссий содержали встречные утверждения, что вакцина опасна, она приготовляется недостаточно стерильно. Бумажная вьюга, шквал общественного негодования, и… никакого реального сдвига. Малковалъское «дело» прочно вмерзло в лед чиновничьего равнодушия. Из-за чего идет спор? Даже его друзьям в Индии и Англии кажется, что они спорят, чтобы выяснить истину. Ученые и врачи, они думают, что если доказать бесполезность той дозы полупроцентной карболовой кислоты, на которой настаивает правительственная комиссия, то спор будет выигран и мистер Хавкин с почетом вернется в Индию. А между тем дело совсем не в карболке и вообще не в технических тонкостях. Хавкин давно уже понял: это битва страстных с равнодушными, живых с мертвецами. И если одна сторона добивается правды во имя чести науки и чести ученого, то другую не интересует ничего, кроме спокойной жизни.

Не тридцатого октября 1902 года началась эта борьба. Малковала была только поводом, для того чтобы выгнать из Индии слишком беспокойного ученого, требующего от властей постоянных, непривычных усилий. Первые атаки начались еще в разгар прививок в 1898 - 1899 годах, когда английские газеты в Калькутте писали, что Хавкин - русский шпион и придуманное им лекарство служит для того, чтобы ослабить народ Индии перед лицом ожидаемого наступления русских войск. Провокации повторялись и потом. Творцы их не очень-то заботились о достоверности своих выдумок. Главное - бросить обвинение. Ложь, как уголь, не обожжет, так испачкает. Несколько раз ему удавалось отбивать наскоки. Зато с помощью «Малковалы» чиновники окончательно нокаутировали его. Теперь они попросту не хотят слышать правду, и тут ничем не поможешь, хоть труби в иерихонскую трубу.

Только умный и острый профессор Росс, бывший майор Росс, военный врач в Индии, правильно понимает, что происходит вокруг Хавкина. В свое время он испытал нечто подобное на собственной шкуре. Ему - поэту, математику и крупнейшему ученому-биологу - пришлось двадцать лет тянуть лямку в колониальных войсках, прежде чем друзья с превеликим трудом вытянули его из Индии. Как странно: они с Россом работали почти бок о бок и ничего не слышали друг о друге. А ведь Росс разоблачил переносчика малярии комара Анофелеса в том же самом, 1897-м, когда была добыта противочумная вакцина. Впрочем, чему же тут удивляться? Все они, те, кто пытался заниматься в Индии серьезной наукой или общественной медициной, становились отверженными. Разве не был смещен и сослан доктор Кинг, когда он попытался организовать массовую вакцинацию против оспы? А Росс? Ведь он сам, как комар, бился в паутине равнодушия, тщетно пытаясь доказать военному командованию важность своего открытия. Теперь он Нобелевский лауреат, профессор в Ливерпульском университете, но заслуженное признание и условия для научной работы пришли только после того, как об открытии прогремела мировая пресса. Индийские власти мешали ему до последнего дня. И это при всем том, что Рональд Росс - коренной англичанин, сын заслуженного генерала, человек, у которого в Англии немало друзей. На что может рассчитывать в таких же обстоятельствах иностранец, не имеющий в метрополии ни родовых, ни иных корней?

Светлые шары за окнами замелькали чаще. Париж был уже где-то рядом.

Мрачно жующее пассажирское племя захлопнуло свои саквояжи и приготовилось к выходу в город.

…Чиновник таможенного осмотра вежливо, но придирчиво перебирал в его чемодане все носовые платки и сорочки, несколько раз переспросил, не везет ли мосье недозволенных предметов, и, только убедившись, что багаж приезжего не подрывает французской государственной монополии на табак и вино, выпустил его из своих цепких рук. Еще несколько минут в обществе столь же «деликатного» жандарма, проверяющего паспорта, и можно наконец выйти в город. На ступенях вокзала Хавкин задержался. Продрогший за ночь Париж предстал перед ним сизым и неопрятным. Моросил мелкий дождь. Клочья грязно-желтого тумана, как клочья сорванных афиш и старых газет, цеплялись за подворотни, повисали на карнизах и шпилях отсыревших домов. Сбиваясь в клубы, туман затыкал улицы, превращал их в глухие тупики. В любом другом городе это унылое зрелище было бы непереносимым. Но деловитые парижане, спешащие в этот ранний час в свои конторы, лавки и мастерские, не обращали, казалось, никакого внимания на дурную погоду. Тысячи блестящих от дождя черных зонтов прорывали туманные завалы, людской поток кипел и гомонил на площади, на мокрых ступенях вокзала Гар-дю-Нор, заглушая сигнальные рожки омнибусов и цокот конских копыт. Надо было ехать в гостиницу, но Хавкин медлил. Он продолжал стоять на своем возвышении, глядя вниз и чувствуя, как постепенно ему передается бодрый ритм утреннего трудового Парижа, как парижская толпа, ироничная и жизнерадостная, не признающая власти тумана и холода, его, никому не ведомого приезжего, захлестывает своим настроением, поднимает над личными горестями и неудобствами.

В этом шуме и движении он не сразу услышал, что его окликают. Может быть, потому, что не ожидал услышать здесь свое имя. Даже тогда, когда, раздвигая плечом толпу, к нему рванулся рослый мужчина в плаще, Хавкин не сразу сообразил, кто это.