Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

— Не слышу!

Мало того, что Маятник, так он ещё и глухой.

— Четыр-ре! — бодро повторил я ему.

— А физику? — не успокоился он.

— А физику — на «пять», — с достоинством и с расчётом на его недослышание громко ответил я.

Чую, что он подобрел:

— Смотри, какой Ньютон! Молодец!

Думалось, что после этого он отцепится, нет — снова тянет жилы:

— А диктант?

Помня отцовский наказ, до этого вопроса я ел подполковника глазами, так смотрел ему в лицо, как наш всегда голодный Жук на кусок хлеба, только что хвостом не вилял, так только потому, что у меня его нет, а тут опустил голову и прошептал, чуть сам себя услышал:

— Двойка.

Нет, не такой он уж и глухой, про двойку так и шёпот услышал. Его словно укусили или кипятком облили:

— Что? Двойка! Выгоню!

С седьмого неба, на котором я уже был после разговора о физике, я полетел в преисподнюю. Вся казарма притихла, будто в ней не было ни души. Нечего и говорить, что если бы было можно в этот момент мне куда-нибудь исчезнуть, забиться в какую-нибудь щель или воробьём выпорхнуть в форточку, то я не ждал бы и минуты. Но я не мышь и не воробей — никуда не забился и не выпорхнул, а стою олухом и, как говорится, — ни мур-мур. Правда, я не совсем этому Маятнику верю, не такой я уж и простак: если сам генерал с моей двойкой смирился, то куда он денется — всего подполковник.

Но всё равно страшно.

— Выгоню! — грозно повторил он ещё раз мне в макушку и более спокойно добавил: — Если в первой четверти не исправишь на четыре. Будешь потом ходить неучем по городу и читать вывески по слогам, деревня-матушка.

И я понял, что гроза минула, никуда он меня не выгонит, что меня скоро обмундируют, как и всех, поставят, наконец на котловое обеспечение и буду я есть армейский паёк и учиться. А за двойку пусть подполковник очень не волнуется: за четверть можно чёрту рога обломать, не то что выучить грамматику. Не буду я читать вывески по слогам, пусть не грозит.

Осмелев я поднял голову и снова начал есть его глазами на полные зрачки. И тут краем глаза в самом дальнем углу казармы заметил Саньку — голова голая, словно горшок, уши лопухами. Он радостно мне улыбается и подмигивает. Живём, дружище!

— Дежурный, каптенармуса сюда! — зычно крикнул подполковник и снова начал то подниматься на носки, то опускаться на каблуки начищенных до блеска сапог. А я стою — руки по швам — и стараюсь сообразить что за чин такой каптенармус — и зачем он подполковнику потребовался.

Кажется же, в школе с военруком мы хорошо штудировали все воинские звания, а каптенармус среди них не попадался. Выходит, что и военрук не всё знает, хотя и хвалился, что он бывший офицер.

А подполковник уже совсем успокоился, видимо, забыл о моей двойке стоит и всё шатается, разглядывая меня сверху вниз, а я украдкой разглядываю его. Лицо у подполковника какое-то усталое, и хоть не скажешь что худой, под глазами чёрные, запавшие круги, словно очки, а сами глаза грустные и озабоченные. Вот он бросил раскачиваться, не спеша обошёл вокруг меня и так тяжело вздохнул, что мне жалко его стало. Может, горе какое у человека? А может, я ему не по вкусу, так думает, как избавится от такого золота.

И тут появляется знакомый мне старшина — тот самый, что нас с Санькой вытурил из строя, когда мы примазались к иногородним ещё до сдачи экзаменов, он меня сейчас не узнал, а я его — как облупленного: нос — бог семерым нёс, козырёк — лопатой, а военной выправкой и не пахнет. Дядя из колхоза, а не старшина. И фамилия колхозная — Хомутов. Это из его рапорта подполковнику узнал только что. Так неужели это он и старшина и каптенармус сразу?

— Старшина, возьмите-ка вы этого немытого Ньютона и сделайте ему такую обработку, чтобы аж чертям тошно стало, и не то что одежду — кожу снимите, — распорядился подполковник, — а то он нам может диверсантов напустить.

— Ещё как может, товарищ подполковник, — согласился старшина, оценив меня коротким взглядом, и приказал: — За мной!

Что подполковник имел в виду под диверсантами, тут великим знатоком быть не нужно. Хотя и стыдно признаться, а есть они у меня — вошки, тут бога нечего гневить. И нас с бабушкой не надо винить: годами мыла в глаза не видели. Его в нашем магазине, да и в городских магазинах, днём с огнём не найдёшь, а покупать на базаре с рук, у спекулянтов, — цена кусается, надо мешок денег. За мыло отдашь и без брюк останешься, будет нечего мыть тем мылом. Вот и засыпает старуха нашу одежду пеплом. А пепел что? Его диверсанты боятся, но не очень.

Только ведь как это каптенармус меня будет так ужасно обрабатывать, что чертям станет тошно? Покуда до тех чертей, то мне первому от такого приказа немного не по себе. Ещё обмажут чем-нибудь вонючим, как тогда после сыпняка дом обливали. Будет тогда — хоть нос затыкай. А могут и тем самым дустом, о котором бабка мечтает не меньше, чем об мыле, но тоже нигде добыть не может. Словом, найдут средство, что, чего доброго, кожа и впрямь слезет. Но все же вон живы, и я не умру. Что людям, то и нам.

Приказав подождать его в коридоре неподалёку от дневального, который теперь мне на хвост соли может насыпать, а не выгнать, каптенармус привёл сюда ещё трёх таких же, как и я, из бывших отсеянных, а сам снова исчез за дверью с непонятной надписью «каптёрка». Видимо, здесь и будут нас обрабатывать, так как слово это какое-то дерючее.

Пока он там был, мы немного между собой и познакомились, можно сказать, только обнюхались. Хлопца, что стоял ближе ко мне, звали просто Толиком, зато фамилия громкая — Гетман. Что-то есть в нём такое воинственное, казацкое. Я даже позавидовал, хотя сам Гетман тихий, покладистый, словно телёнок. Он, оказывается, из Репок, что на Украине.

А рядом с ним с густыми кудрявыми волосами — Лёва. Этому не стоится на месте, он словно на иголках. Фамилия Белкин, а сам Могилёвский. Легко запоминается — Лёва из Могилёва.

Самый высокий из нас, чёрный и горбоносый — Надар. Мне показалось, что я ослышался, и переспросил:

— Назар?

А он почему-то обиделся и повторил громко, словно глухому:

— Надар — говорю тебе по-русски. Грузия. Слышал — нет?

Наконец дверь каптёрки открылась, и старшина не пригласил нас в неё, а вынес два изрядно таких наполненных чем-то мешка. Один из них он всучил мне, другой — Лёве, и мы все четверо пошли табуном вслед за ним на улицу. Тут каптенармус взял нас в шоры, сразу дал понять, что мы уже на военной службе, а тут компания больше двух табуном не ходит, а ходит строем. Поэтому он и поставил нас в колонну по одному, и мы бодро зашагали невесть куда, оттаптывая друг другу пятки. Правда, наш командир подсказывал, какую за какой ногу нужно ставить на землю: