Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

Из бани мы идём и сияем уже в пилотках, в гимнастёрках, в лёгких ботинках. Правда, некоторые не совсем довольны, а среди них и я: одежда широковата и в плечах, и в поясе, и воротники — целые пропасти. Но каптенармус нас утешил: во-первых, всё сшито на нормальных людей, а не таких заморышей; во-вторых, мы ещё будем расти и раздаваться в плечах, а государство нам — не дойная корова, чтобы переодевать нас потом через каждый месяц; а главное — мы отъедимся, а она после прачки сядет и тогда будет в самый аккурат. Он же это знает. Только что нам из его знаю? Нам хочется, чтобы сразу хоть плечи раздались, хоть обмундирование село. Очень хорошо бы, чтобы он тут же повёл нас отъедаться. Он и повёл.

В столовой, куда наконец примаршировала наша «колонна», было уже безлюдно. Училище только-только пообедало и пошло сытое с песнями, которые ещё слышны в отдалении. А тут всего несколько воспитанников дребезжат, не иначе как в кузнице, алюминиевыми мисками и кружками, убирая их со столов. Я немного забеспокоился: как же — будут нас ждать, уже все поели и ложки облизали. И всё из-за старшинского чистоплюйства, из-за его берёзового веника, чтобы он сгорел.

Так оно, видимо, и есть — старшина подошёл к окошку в глухой стене столовой, что похоже на амбразуру, за которым был кто-то в белом халате, и до моих ушей донеслось подозрительное слово — «расход». Расход — не доход, тут любому понятно, и, значит, будем мы сосать лапу до вечера. Но, к моему удивлению, на подоконнике появилась кастрюля, с которой поднимался лёгкий пар. Ничего не понятно: говорят одно, а делают другое. Тут надо всё мотать на ус.

Пообедали мы — царям такого не подают: рассольник на мясном наваре — и такой, что ложка стоит, самой гущи зачерпнули, пшённой каши по тарелке, и рыба к ней — называется треска, а затем ещё и сладкий красный кисель. Всё подмяли чисто. Правда, с хлебом у меня получилась неувязка. Я всё берёг свою порцию, много не откусывал, чтобы хватило и на рассольник, и на кашу, и на кисель, но перестарался — осталось. Так я его, уже выходя из столовой, дожевал просто так. Оно ещё и лучше — хоть почувствовал вкус чистого хлеба. А он, видимо, не хуже того, который продают в городе по карточкам. Словом, можно жить, если такого хлеба остаётся пожевать и после киселя.

Справились мы с обедом быстро — каптенармус и глазом моргнуть не успел, а можно было бы и ещё быстрее, если бы не манерничали друг перед другом. На чужих людях всё-таки неудобно глотать, не разжевав, хоть и голодный, а неприлично. Да и каптенармус время от времени тормозил: то ему не хлебай на всю столовую, то не чавкай — не у корыта, то рукой не бери — есть вилка. А вилка вещь ненадёжная, отвернётся старшина — снова рукой. Но если бы мы знали, что будет дальше, то так старательно миски не выскребали бы и так уж очень не манерничали, а поспешили бы в казарму, где нас ждал новый сюрприз. Я и думать о таком не думал. Ну, казалось бы, что нам уже нужно, какой такой лихоманки? Помыли-напарили, одели-обули, накормили-напоили — лучше уж и быть не может. Нет, оказывается, — может. Приведя «колонну» в казарму, каптенармус неожиданно приказал:

— Никуда не расходится, получить вещевое обеспечение!

Котловым мы уже только что обеспечились, обмундирование дали, так что же ещё нам дадут? Но что бы там ни дали, отказываться не буду. Как моя бабушка говорит: бьют — беги, дают — бери.

Сначала все отнеслись к этому спокойно, но когда из каптёрки первый вышел Генацвале с охапкой разного добра, мы заволновались и, хотя нас осталось всего трое, умудрились под дверью сделать такую же толкучку, как за хлебом на улице Батарейной. Каждый начал лезть вперёд, особенно этот Лёва из Могилёва. Ну и жук! Я его плечом отпихиваю, а он вцепился за щеколду клещом — не оторвать. А тут ещё этот телёнок — Гетман из Репок — между нами втиснулся. Но я всё равно первый проскользнул: только Лёва дверь открыл, я — шмыг — и там.

Так вот она какая — таинственная «каптёрка»! Того ни в одном магазине нет, что есть здесь: простыни, щётки, подушки, вакса, шинели, зубной порошок, мыло, ботинки — всего понемногу, аж глаза разбегаются. И всё задарма, без денег — только расписывайся в ведомости, что получил. Всего за несколько минут я наставил своих подписей в каптенармусовых бумагах, пожалуй, в пять раз больше, чем за всю свою жизнь. Оно и не удивительно, ведь кроме обмундирования, которое было уже на мне, и разных других вещей, без которых не может обойтись ни один военный человек — артиллерийских эмблем на погонах, звёздочки на пилотке, подпруги с медной бляхой, — старшина навыдавал мне ещё и такого, какое разве девчатам и нужно, да не у каждой оно сейчас и есть. Ароматное мыло, например, и аж тройной, а не одинарный, одеколон. Такое и Кате с Сонькой не снилось, не говоря о подлюбских скворцах. А хоть и носовые платки, чтобы в голую горсть не сморкаться. Понятно, что от этого придётся отвыкать, а зубы чистить — привыкать. Не зря же выдана коробочка с порошком и щёточка в футлярчике. Словом, будем цвести и пахнуть! Даже иглу не забыл каптенармус уколоть мне в пилотку и обмотать её крест-накрест зелёной нитью, чтобы я знал, как это делается. А белых ниток — полную катушку! Я ими должен подворотничок подшивать. Не хватало мне только напёрстка. Завершилось вещевое обеспечение двумя свежими простынями. Старшина проверил мои подписи в ведомости, помог сгрузить всё добро в наволочку и — марш из коптёрки. Следующий!

Вот и заканчивается первый день моей воинской службы. Тяжелый это был день, суетливый: Батя, Маятник, санобработка, каптёрка, перестановка кроватей, построение, ужин и прогулка строем после него, снова построение, вечерняя поверка и наконец — подготовка ко сну. Все стелются, а я ломаю голову, что делать с двумя простынями. Всю жизнь я обходился без них: драную свитку под бок, самотканой постилкой накрылся — и смотри сны. А тут их аж две. Ну, одну расстелю под низ, сверху — есть байковое одеяло. Не иначе ошибся старшина — каптенармус. Гляну вокруг — у всех по две и все одну на одну расстилают. Ну что же, видимо, тут мода такая, от обилия бесятся. И мне не жёстко будет на двух.

Тут дневальный с порога крикнул «отбой» — заскрипели, заиграли по всей казарме металлические сетки на кроватях, я тоже шмыгнул под одеяло, вытащил ноги, ладонь под щёку — роскошь, аж не верится. Под боком на сетке с пружинами ватный матрас, и после кирпичной печи мне мягко так, как богу на облаках.

Интересно, а что там сейчас дома обо мне думают отец, бабушка, Глыжка? Боюсь, они и догадаться не могут, что у меня было сегодня на ужин, на чём я сейчас сплю. Это же если сказать, что к чаю было по два кусочка сахара и по краюшке белого хлеба со сливочным маслом — белого с маслом, то кто в Подлюбичах поверит? Мне самому не верилось, даже жалко было есть. И говорят, здесь каждый день так. Значит, можно жить, можно учиться. Только с маслом и белым хлебом я делал бы не так — не давал бы каждый день комару на клювик, а собирал бы всю неделю, а тогда — всё вместе. Так я и сам толком наелся бы, и Глыжке гостинец принёс какой-никакой, когда начнут пускать в увольнение.