Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

— Левой, левой!

Но это мало помогало, и всё равно мы долго ещё путались в двух своих ногах: кто — левой, а кто — правой. За казармой нам встретился такой же строй.

— Ну и гвардейцы у нас с тобой, — сказал чужой старшина нашему, а наш его обнадёжил:

— Ничего — обчешутся.

— Вы им командуйте: сено-солома! — посоветовали старшинам двое воспитанников-старшеклассников. — Они же не понимают, где левая нога, где правая!

И весело расхохотались нашей «колонне» вдогонку. Но в конце марша мы пошли уже в лад. А заканчивался он возле приземистого кирпичного здания — возле бани.

Обработка была не абы-какая — санитарная. Началась она с того, что старшины взяли машинки и за пять минут оболванили всем головы, хотя шаром покати. При этом наш добродушно посмеивался:

— Говорят, у них диверсантов нет. Да они тут строем ходят, аж тропы повытоптывали!

Все мы покорно шли под машинку, только наш грузин спохватился напоследок, когда посмотрелся в осколок затуманенного зеркала, прикреплённого на стене.

— Вай-вай! — воскликнул он. — Как мама узнает, а?

А я, взглянув в то стёклышко, ничего не сказал, а только подумал: прощайте, танцы в парадном мундире, на полгода, не меньше. Не голова — кавун, и уши выросли.

С нашей одеждой расправились ещё хуже, чем с чубами. Старшина приказал сбросить с себя всё до нитки в большой фанерный ящик, а затем позвал деда-кочегара и кивнул пальцем:

— В печь!

Я обрадовался: наконец обмундируют, не поведёт же он нас отсюда в чём мать родила. Чего мне было только жаль, так это отцовских солдатских ботинок. К моему удивлению, пожалел их и каптенармус.

— Чьи? — спросил он и, связав парой, сунул в них бумажку с моей фамилией. Видимо, отдаст обратно.

Из старшинских рук мы попали в руки дяди в белом халате. Это был санитар. Он достригал то, чего не выстригли старшины — пушок, у кого он уже вырос под мышками и ещё где-нибудь, — и тут же помазком пачкал выстриженные места действительно чем-то таким вонючим, что карболка против него — одеколон. Было мерзко и стыдно. Но что тут поделаешь? Терпи казак — атаманом будешь.

И вот стоим мы все перед старшинами стриженые, вислоухие, голенькие, покорные, конфузимся, что на таких на нас смотрят чужие люди. А санитар так ещё и подъегоривает: нам, мол, не в военное училище, а прямым ходом — в медицинское. Особенно, по его мнению, пригодился бы я. Там меня медики с руками оторвали бы для своей науки. На мне всё видно: и мослы, и позвонки, и рёбра.

Как кому, а мне эти шутки не понравились. Умник большой. Пусть бы сам на постной картошке с огурцами посидел, тогда я увидел бы, какое он брюхо наел бы. Спасибо, каптенармус Хомутов за меня заступился.

— Не городи ты абы-чего, а если говоришь, то откусывай, — осадил он «медика».

Последний раз до этого дня я мылся в бане ещё до войны. Хорошая тогда в колхозе была баня, большая, целая изба с простенком. Стояла она на берегу нашего ручья, перегороженного в том месте насыпью, чтобы было куда распаренным докрасна мужикам нырнуть. А пару было в парилке — за один шаг человека не видно, хоть «ау» кричи. Однажды я пошёл с отцом париться, так мне чужой дядька по недосмотру голову помыл и спину рогожей потёр, думая, что моет своего хлопца. Вот сколько было там пару! Нам, сорванцам, аж муторно делалось. Но в начале войны баня сгорела.

Только вы не подумайте, что всю войну и два года после неё я жил немытым. Летом в озере купался, натираясь илом — один чёрт, что и мыло, только не пенится. А зимой иной раз, когда уж совсем от «диверсантов» спасения не было, — в корыте без ила, зато вода с золой — щёлок. Правда, в корыте не поныряешь, но можно было жить. Все так жили и живут пока что в Подлюбичах.

А тут я в городской бане, в кирпичной. Зашёл туда, где моются — ну и гомон! А воды — наливай сколько хочешь, она разная из кранов течёт: и кипяток, и такая, словно из колодца — лёд льдом. Более того — под потолком у стены два сита железные, и оттуда вода ливнем льётся, только покрути вертушки на трубе. Вот это роскошь — свет не видел! А тут ещё каждому дали по брусочку настоящего хозяйственного мыла величиной с спичечный коробок, которых накроил каптенармус ниткой из большого бруса — не мытьё, а праздник.

Очень хорошо в здешней бане, целый бы день мылся, но ведь надо и голову на плечах иметь. После помывки будут же новую обмундировку давать, так что ворон ловить не надо, а то останутся какие-нибудь обноски. Тогда и будет: на тебе, небоже, что нам негоже.

И долго ли мыть этот стриженый горшок? Пены из мыла напустил, под дождиком из-под сита обдал — и пол-Ивана готово. Ещё пять минут ушло, чтобы намылить шею и Гетману из Репок потереть мне спину. Небось же, солдаты долго не плескаются: туда-сюда и — шагом марш. Хлопцы брызгаются, весело кричат, обливаются из тазиков водой, счастливо смеются, а я незаметно раз — и за дверь. Пока они там будут беззаботно шалить, так мне уже всё новое выдадут на выбор.

— Готов? — удивился каптенармус, и у него аж глаза округлились.

— Готов! — бодро подтвердил я и даже пошутил: — Чего там долго размываться? Ещё вороны схватят, подумают, что сыр.

— Ну, если готов, то иди сюда, — кивнул он мне пальцем. А на скамье рядом с ним разложены гимнастёрки с погонами, брюки с красными кантиками, горками лежат пилотки, майки и трусы — всё, что мы приволокли сюда в мешках.

Каптенармус, вместо того чтобы дать мне то, что полагается, вдруг не на шутку рассердился. И тут началось! А кто мне из ушей мыло будет вымывать — нянька? А за ушами? Там же репу можно сеять. Под каптенармусовым пальцем на моем плече откуда-то взялись грязные катышки. А ноги? Они же у меня — как кирзовые сапоги. Мне их за месяц не отмыть, если даже я буду очень стараться. И так погнал меня старшина назад, что я чуть дверь лбом не высадил в мыльную:

— Ах ты, тряпка!

С таким же успехом после меня вернулся назад и Генацвале — так мы успели уже окрестить нашего грузина. А после попытки Лёвы из Могилёва в мыльную комнату явился и сам старшина Хомутов, голый и с берёзовым веником в руке.

— Кончилось мое терпение, — сурово сказал он. — Вы что — ослепли? Парилки не видите?

А вслед за нашим каптенармусом и не наш пожаловал, и тоже с веником. Тут уж точно как только с нас кожа не пооблазила. Это же не парилка у них, а какой-то ад: дохнуть нельзя, уши в трубочку скручиваются от жары, словно лесная листва на огне. Если какого «диверсанта» не выстригли и не отравили вонючим помазком, в этом аду сам ноги вытянет. Мы охаем под вениками, извиваемся ужами, а старшины деда-кочегара охаивают:

— Что это сегодня старик слабо накалил?

После такой обработочки и катышки перестали скатываться, и мои ноги отмылись — белые, словно у барышни, такими я их в жизни не видел, и вообще под рукой тело скрипит, как капустный кочан. И все мы покраснели не хуже зрелых вишен. Одному только Гетману плохо стало, ему «медик» что-то нюхать давал.