Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

— Показываю вальс. Кто у меня будет кавалером?

Я боялся, чтобы меня не выбрала, так как танцор из меня лыковый, только ноги ей в туфельках оттопчу и наделаю смеха. Но она прошла мимо нашего взвода, мимо третьего и второго и выбрала себе гренадёра из первого, правофлангового. И кого вы думаете? Лобана! Все шкеты чуть зубами не заскрежетали. Я уже не говорю о наших «рыцарях», дамой сердца которых она была. Это был для них удар, чёрная измена.

А Аллочка-красотка, будто так и надо, летает бабочкой под звуки оркестра по спортивному залу вокруг своего «кавалера», только туфельки мелькают. И Лобан, холера, от неё не отстаёт, аж покраснел весь то ли от волнения, то ли от гордости. Словом, преподнесла Алла наглым поклонником хорошую пилюлю.

Показывая нам, как это делается, Алла Аркадьевна танцевала с Лобаном целый урок, о чём-то с ним даже переговариваясь. Батарея тоже танцевала, аж стены спортзала были тесны. А вечером «кавалер», ложась спать, своим хлопцам хвастался, что проводил Аллочку после занятий вплоть до КПП. У него вроде и уговор с ней есть встретиться и пойти в кино, когда нас пустят в увольнение. И это таким шёпотом, что всей казарме слышно.

— Все они такие, — утешил своего соседа Ваню Расошку наш Пискля.

Все так все. Этот Лобан и соврёт — дорого не возьмёт. Послушаешь его, то все девки перед ним ниц подают штабелями. А я думаю, что наши с Санькой не такие. Подлюбские девки верные.

Как моя бабка говорила, дома и солома съедобна. Это я насчет того, что хоть и кормят нас с Санькой в училище по курсантской норме, хоть и водят здесь по два раза в неделе бесплатно в кино, хоть мы здесь чистые и ухоженные, а родной двор снится. Иной раз как захочется домой, так хоть вой. Ну, кажется, что я там хорошего в своей жизни видел? Постную картошку, латаные штаны, плуг да косу с детства? Но глупое сердце умную голову не слушает. Ему не прикажешь. Тянет, и всё тут. Всего того дурного будто и не было, осталось в памяти только хорошее, а что — и сказать трудно. Всё! Запах сена, костры в ночном, щебетание воробьёв на вербах, мальчишеская вольница, бабушкин насмешливый и мудрый голос, отцовские руки в сосновой смоле — живице, Катин смех, преданные Жуковы глаза, надоедливый Глыжка — у каждого своё. Даже то, что отец как-то дал порку, вспоминается сейчас с умилением. Правильно дал: не надо было топтать гряды под дедовской грушей. Мало ли что они сладкие. Это не оправдание.

Старшекурсников каждое воскресенье пускают в увольнение. И в субботу — сразу после занятий. А мы только с завистью смотрим, как они, начищенные, отутюженные и счастливые, поспешно бегут то один, то второй, то целой группой за ворота КПП. Некоторых из них за воротами ждут девушки и реже — матери. А кого здесь никто не встречает, те — ноги в руки и с ветром наперегонки — в город. У тех, наверное, свидания в парке или где-нибудь возле кинотеатра. А нам остаётся только смотреть им вслед сквозь щели в ограде. Одно утешает, что и они были когда-то салагами, и не только они, а даже генералы. Дождёмся и мы своего времени. Но когда нас отпустят, то не побежим в парк сломя головы, мы полетим прямо домой, потому что нет уже терпения слушать, как Гетман из Репок поёт: «Гляжу я на небо и думку гадаю».

А проклятый Маятник всё нас не отпускает и не отпускает. То он на генерала ссылается, мол, генерал не позволяет, хотя мы и знаем, что Батя хороший, то он пугает тем, какие опасности нас ждут в городе, будто военный патруль нас там только и ждёт, чтобы схватить за неотдачу чести офицеру, то ещё какую причину придумает. Нашёл кого пугать. Пусть нас патруль сначала догонит. Не знаю, что салагам из второй батареи говорит их командир, подполковник Барданос, но и те ещё в увольнении не были.

Как ни странно, а легче это переживают далёкие. Подруг жизни они ещё в городе не завели, а в Грузию или даже и в Репки за несколько часов туда и обратно не сбегаешь. Они с этим смирились и живут от письма до письма. А тут же близко локоть, да не укусишь. Приходится и нам жить от письма и до письма.

Но пишут нам с Санькой из Подлюбич не густо. И особенно — мне. Бабка не умеет, отцу, видимо, некогда, чтобы часто писать, а из Глыжки известный писарь: начертал однажды аршинными буквами, о том, что некий Коля хотел у него отобрать гильзу от ракеты и они из-за этого подрались. Мол, в обиду он себя не даёт и я могу здесь быть спокойным. А у кого какое здоровье, так и не помянул.

Правда, с Катей переписка у меня завязалась частая. Такая частая, что не хватает и о чём писать. А тут ещё подполковник строго предупредил, чтобы мы в письмах не выдали военную тайну и особенно чтобы его фамилию — Асташевский — не выдали, ведь шпионы же не спят. О порядках в училище — тоже нельзя. Вот я и пишу только о том, что шпионам без пользы: что мы тут учим, какую книжку новую прочитал, какое кино нам показывали, как нас кормят. По-моему, в этом особой тайны нет. Разве вот про продукты. Но пусть знают, что мы здесь не голодны. Как однажды сказал наш капитан Захаров, чем лучше у нас аппетит, тем страшнее будет снабженцем и империализму.

А ещё, чтобы Кате было интереснее, я кое-что выдумываю. Мол, мы уже стреляем здесь из разных пушек и меня чуть не ранило снарядом. Пусть немного девка попереживает, поволнуется — ласковее будет. Вот Санька, тот строчит своей Кучерявке стихами, аж роща гудит. А мне остаётся только завидовать. Если я берусь за стихи, то у меня то слово лишнее, то его не хватает. Угловато как-то получается. А вот душой чувствую — есть у меня что-то такое к Кате в сердце, что просится в стихотворение. Просто так этого не скажешь.

Катя тоже мне ничего такого о чувствах не пишет. Живу с Сонькой на квартире… Хозяйка хорошая… По воскресеньям ходим домой за картошкой… Боится, чтобы не получить двойку — стипендии не дадут… Дома куры подохли — отравил сосед… И разное такое. Но мне всё равно интересно. Особенно по душе то, что в их техникуме скучно — редко бывают танцы. И очень хорошо! Пусть их совсем там не будет. А то ещё познакомиться с каким городским. Городские, они резвые.

В конце каждого письма она приписывает: «Жду привета, как соловей лета». Вот этот «соловей» и берёт больше всего за сердце. А то ещё и цветочек нарисует. В ответ на цветы я начал рисовать артиллерийские эмблемы — пушечные стволы крест-накрест. Нужно, чтобы чувствовалось мужество. Пишет не абы-кто — артиллерист. Пусть ценит.

И вот настал он, тот радостный и волнительный день, когда по батарее разнёсся слух: завтра у нас будет увольнение! Сам капитан сказал, чтобы его помощник, сержант Митька Яцук, подготовил ему список желающих. Заволновался взвод и вся батарея. Как? Что? Кого будут пускать, неужели всех желающих? Нет, не всех, а только кто заслужил — хорошо учиться и дисциплину не нарушает.