Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

— Я, девочки, пойду займу очередь за хлебом на завтра, а вы уж тут так не сидите. Возьмите патефон, поиграйте, потанцуйте. К вам же такие кавалеры, пришли, а вы…

Патефон у хозяйки старый, пружина слабнет — надо часто подкручивать, иголки тупые, пластинки всего две, да и то на одной из них какие-то арии. Зато на второй — танго, как по заказу. Хоть оно и очень шипит, но слова разобрать можно.

Мы с Санькой поднялись с табуреток и показали свою светскость: пощёлкали каблуками, покивали головами, как учила нас Алла-этикетка, — прошу, мадемуазель! Катя с Сонькой переглянулись и брызнули смехом.

Я с Катей танцую танго. И как танцую — по науке! Это не то топтание на траве возле двора дядьки Скока.

Катя старается, но всё равно часто не может попасть мне в лад, так как я выбрасываю различные неожиданные, причудливые коленца, так называемые «па». Для моих «па» нужен спортивный зал, а тут комнатка тесная, и мы то налетаем на табуретки, то упираемся в шкаф, то толкнули стол, на котором стоит патефон. От толчка в нём что-то заело, и он зашипел одно и тоже:

Если бы призналась, а то не признаётся. Да и я не признаюсь. Это в кино легко: ах, я люблю тебя, дорогая! А мне тогда и смотреть на то кино стыдно. А им ничего — целуются. Редко которая даст по уху.

А патефон знает своё — шипит:

У Саньки что-то любовные дела не ладятся. Несмотря на светское приглашение, Соня танцевать не пошла. Она забилась в самый уголок дивана за стол и почему-то покраснела. Мой друг сначала смутился, а затем надулся и холодно сказал:

— Ну, как хочешь…

Я и сам удивляюсь, что это с девкой стало? Была такая охотница потанцевать, а теперь почему-то у неё охоту отбило. Может, ей такое шикарное танго не нравится? А может, и хуже — сам Санька?

Когда пластинку поставили заново, он снова её пригласил уже без всякого этикета, по-свойски:

— Ну, пойдём.

Всё равно не пошла. Только на этот раз чуть не заплакала, аж слёзы на глазах. Танцы расстроились. Послушали арию со второй пластинки. Ничего интересного — кто-то басом аж стонет, что «люди гибнут за металл». А мы и без металла можем погибнуть, если опоздаем в училище с увольнения, поэтому и начали прощаться.

Я с Катей вышел на крыльцо, чтобы сказать ей что-то без свидетелей, а Санька, видимо, с той же целью остался в квартире. Разумеется, будет выяснять, что это за фокусы такие его подруга выбрасывает. У меня же думка выпросить у Кати её фотокарточку, но тоже невтерпёж спросить, какая сегодня Кучерявку муха укусила.

— Всё вам надо знать, — с неохотой сказала Катя. — Стыдится Соня: сидит босая, нечего обуть.

— Как?

— А так. Сегодня у туфли подошва отвалилась, а других нет. Пока сношу их к сапожнику, будет сидеть дома и в техникум не пойдёт.

Фотокарточку мне Катя только пообещала, но вместо неё подала что-то другое в руки.

— Не смотри.

Застеснялась и побежала за дверь. Я развернул — носовой платок. Расшитый. А это что-нибудь, хлопцы, да значит, если дивчина дарит платочек со своими инициалами.

Утром после увольнения у меня было приподнятое настроение. Я жил ещё вчерашней побывкой, в ушах ещё звучало танго про утомлённое солнце, которое вчера танцевал с Катей, и мне захотелось при электрическом свете рассмотреть подаренный ею платочек. Интересно, что она там навышивала?

Но жить в казарме — всё равно что на людной улице. Здесь не спрячешься от чужих глаз ни на печь, ни за печь, ни в сени. Кажется, никто не видит, что ты там рассматриваешь, все поспешно одеваются, обуваются, чтобы не опоздать на физзарядку, но это только кажется. Есть глазастые. Мишка Цыганков, проклятый циркач, выхватил у меня платочек из рук и торжественно закричал:

— Ура покорителю дамских сердец!

Я бросился ястребом, готовый выдернуть его бессовестные глаза, но платочек перехватил Коля Кузнецов.

— Последние новости, — объявил он на весь взвод, — наш Иван завел роман! Вот полюбовный трофей! Смотрите и завидуйте!

Они смеются над самым моим сокровенным, над тем, чего не должна знать ни одна душа, что я так берегу и чем так дорожу, за что можно идти и на смертный бой. Но мои кулаки не достигают цели, хлопцы от них ловко уклоняются. Ух, что бы я им сделал в тот момент! Испепелил бы и пепел по ветру развеял.

Видимо, вид у меня был довольно отчаянный, потому что Лёва Белкин, возвращая мне платочек без сопротивления, смущенно сказал:

— На, чёрт безумный. И пошутить нельзя.

Да и остальные шутники, видимо, поняли, что пересолили, начали со мной заговаривать, будто ничего и не случилось такого. Но во мне ещё кипит гнев, я мрачный, суровый и неприступный, словно каменная стена. Тогда они начали хвалиться один перед другим, но чтобы слышно было и мне. Они, видите ли, тоже не лыком шиты. Платочек — это ещё что!

Мы бежим на физзарядку, с физзарядки, застилаем постели, а Цыганок ещё рассказывает, и показывает, как они вчера отбили у скворцов классных девчат, как им пришлось потом бороться, когда скворцы налетели на них целой группой, как на его свист прибежало ещё несколько наших, после чего противник был посрамлён и рассеян. Правда, и самим победителям пришлось потом спасаться бегством от патруля так, что дай бог ноги. Но, говоря по-военному, все появились в расположении вовремя и без потерь, даже без синяков.

Так будто было с этими двумя. А вот некоторых наоборот — принимали с горячими объятиями, а проводили совсем чуть ли не со слезами.

Всё это можно было бы и слушать, и принять за правду, если бы самохвалы раньше хорошо сговорились и так не путались: то они, видите ли, встретили тех классных девчат в парке, то — на улице; к физзарядке разговор шёл о пятерых скворцах, а после физзарядки их уже набралось столько, что и не счесть. Да и Лёвину знакомую, которая то обнимается, то проливает по нему слёзы, зовут то Лидой, то Людой.

— Трепло ты, — не верят ему хлопцы.

Я тоже не верю, но в разговор не лезу, молча застилаю постель. Хорошо, что хоть от меня отстали.

И вдруг всю эту похвальбу, шуточки, хиханьки и хаханьки остановил Костя Лемешко — наш Пискля. Он первым заправил постель и, покопавшись в своей тумбочке, растерянно спросил:

— Хлопцы, а кто у меня мыло украл?

Вопрос неожиданный, обидный, дикий. Такого у нас ещё не было, чтобы воровать. Если это шутка, то шутка ещё более неудачная, чем с моим платочком. Это оскорбление каждого из нас отдельно и всего взвода целиком, самого дружного и сплочённого взвода в батарее. За такую шутку можно получить и по шее. Коля Кузнецов так Костика и предупредил: