Иван Серков - Мы с Санькой — артиллеристы...

— Пискля, осторожно на поворотах!

А Толик Гетман, не поверив услышанному, поучительно, со свойственным ему украинским юмором сказал:

— А ты, кум, прячь, как я прячу, — и, заглянув в тумбочку, недоумённо развёл руками.

— Спрятал? — хмыкнул Пискля.

— Спрятал, — вздохнул Толик, — далеко спрятал, аж сам не найду.

И взвод заволновался, забурлил. Оказалось, что выданное нам каптенармусом два дня назад на новый месяц туалетное мыло «Земляничное» исчезло не только у Пискли и Гетмана, пропало оно и у Коли-москвича, и у Генацвале, и у Лёвы, и у Расошки-художника, и у моего ростовского неприятеля Стёпки Рубцова, и ещё у того-сего — человек у десяти.

Хлопцы забыли обо всём на свете: и о моём вышитом платочке, и о героической победе над скворцами, и о Лёвиной знакомой, проливающей по нему слёзы. Всех сейчас волнует только один вопрос: кто?

В голове не укладывается, что среди нас завёлся ворюга. Это в городе, говорят, их много. Однажды с Санькой, продавая щавель на базаре, сами видели, как обворованная на глазах сельская тётка рыдала в голос и кричала. Но никто ей не мог помочь: ни милиционер, ни соседки-торговки. Был здесь, говорят, один, крутился в шляпе, а теперь ищи вчерашний день.

Запомнился и ещё один довольно страшный случай. В магазинной очереди опять же у деревенской бабы-раззявы какой-то карманник умудрился вытащить деньги даже из-за пазухи. А баба, как говорили вокруг люди, солдатская вдова с оравой детей. И продала она корову-кормилицу, чтобы построить дом и вылезти из землянки. Так вот в той магазинной очереди её и обчистили. И люди же, наверное, видели, но побоялись рот открыть. Всем известно, что бандюги — отчаянный народ. Они могут и ножом дать в бок, а сами смыться.

Только к счастью той бедной женщины, попался в очереди смелый человек — демобилизованный матрос-фронтовик. Как рассказывали в толпе свидетели, схватил тот матрос карманника за рукав и говорит:

— Отдай тёткины деньги, гад!

Но карманник, видимо, был хорош бандюга: выхватил лезвие бритвы и в ответ:

— Много видишь, морячок!

Целился он резануть по глазам, да не на того попал. Ну и бил же его матрос — смотреть было ужасно: и под дых, и по зубам, и в ухо. Об этом мы уже не слышали, а сами видели. А народ — горой за моряка. Человек на фронте жизнью рисковал, так не хватало ещё, чтобы тут на него разная погань руку поднимала, чтобы из-за какого-то бандюги до матери не дошёл.

Словом, в городе рот не разевай и особенно смотри там, где тесно от людей: много рукастых развелось. Да и в поездах есть такие специалисты. Нам с Санькой, правда, ездить на поездах не приходилось, но люди говорят, что это так. Наш помощник командира взвода сержант Яцук — человек бывалый. Так он нам рассказывал, например, такое, что аж не верится. Ну просто анекдот. Ехал как будто в пассажирском вагоне один офицер из Германии. Положил он свой чемодан с подарками для семьи себе под голову, лёг, не раздеваясь и не разуваясь, на полку и задремал. И вдруг слышит, что кто-то стягивает у него сапог с ноги. «Ну-ну, — думает офицер, — давай-давай, я сейчас тебе, паразит, покажу, где раки зимуют. Только ты стянешь сапог, я тебя и схвачу, сокол ты мой ясный». И ещё больше притворился, что спит. Жулик, не стянув один сапог, взялся за другой. Тут уж и совсем интересно стало, что же тот задумал? «Давай-давай, — улыбается сам себе офицер, — сейчас ты у меня запоёшь». А вор в тот момент — цап чемодан из-под головы и хода. Подхватился майор или капитан — кто он там был, — а бежать не может, чтобы догнать. Пока натягивал сапоги, того и след простыл. Тю-тю, как говорят, чемодан с подарками, был и уплыл. Вот какие специалисты бывают.

Так то ведь на базаре, то же что и в поезде, где вокруг чужие, незнакомые люди, у которых на лбу не написано, вор перед тобой или честный человек. А тут же не базар и не вокзал, а казарма — теперь родное наше жильё. И тут не чужие люди, а свои хлопцы. Да и какие хлопцы — не разная же там шантрапа, а будущие офицеры. Вот что всех заедает. Пусть нам и рано ещё говорить об офицерской чести, но своё достоинство у нас есть. Кража и скворца не украшает, а о нас и говорить нечего.

Да и взвод же наш не абы какой. Зря, что шкеты, а в учёбе дядек победили. У нас аж трое отличников: сержант Митька Яцук, Коля-Москвич и Мишка Цыганков. Их фамилии, написанные нашим же художником Расошкой под золото, красуются в коридоре казармы рядом с тумбочкой дневального на красном стенде в обрамлении дубовых листьев, перевитых лентами. А из дядек там всего один. Всего один и с другой взвода, а в третьем взводе и вообще ещё отличника нет. Так что мы на первом месте.

Не так давно нас похвалил комбат и за внешний вид. Подражая замашке своего капитана, многие из нас тоже стали педантами не хуже его: и пуговицы горят золотом, и ботинки суконками всегда налакированы. Так что же теперь будет с нашей доброй славой после пропажи мыла? Теперь же на глаза не показывайся дядькам. Само собой разумеется, что и капитан Захаров, и комбат, подполковник Асташевский, не оставят этого просто так. Ой, что будет, что будет!

Весь взвод взволнован, но больше всех кипятятся Коля Кузнецов и, как мне ни странно, ростовский Стёпка Рубцов. Коля и Стёпка — это же день и ночь.

Если честно признаться, то многим из нас хотелось бы хоть немного походить на Колю. Один его внешний вид чего стоит. Он у нас общепризнанный красавец: благородное, хоть и немного худощавое лицо, тонкий с горбинкой нос, а не как у нас с Санькой — курносые пипки, и большие серые глаза с такими густыми ресницами, что любая дивчина позавидовала бы.

Но главное не в красоте. Коля — интеллигент во всех отношениях. За столом он ест только по этикету, в разговорах от него только и слышишь: «пожалуйста», «извините», а если с насмешкой, то — «пардон».

А ещё он, пожалуй, самый начитанный среди нас. И память у него на зависть. Каждый вечер после отбоя наш взвод обычно долго не может уснуть. Затаив дыхание, все мы слушаем Колины пересказы книг о чудесных приключениях отчаянных людей: о отважных моряках, индейцах и пиратах. Вот уже в течение двух недель он шепчет нам перед сном о подвигах благородного рыцаря Айвенго, шепчет, пока в казарме не найдётся какая-нибудь зануда и не начнёт возмущаться:

— Эй, шкеты, дайте заснуть!

Кроме всего, Коля у нас большой гусар. Он сожалеет, что не родился тогда, когда были эти самые гусары. Если уж быть военным, то только таким, как они. Вот это были люди, вот это офицеры! Немыслимая отвага, презрение к смерти, а главное — хрустальная совесть, высокая честь: чуть что не так — дуэль.

Хоть и прошли те времена, но Коля всё-таки гусарит как может. Он, например, не скажет, где мой картуз или шапка, а обязательно — кивер. Погоны называет эполетами. Из-за своего гусарства приходится ему иной раз и страдать. Сделал себе Коля невероятно блестящие «эполеты» из фольги — комбат приказал снять да ещё выговор влепил перед строем за нарушение формы одежды. А то как-то разлёгся он на кровати, думал, что начальства нет, лежит и напевает: