Юрий Ермолаев - Гордимся тобой, пионер!

Образ Пети Солдатенкова встал передо мной. Я увидел его лицо, загрубевшее на осеннем ветру и в дыму костров, слишком загрубевшее и слишком озабоченное для мальчишки двенадцати лет и всё же умевшее быть таким беззаботным и весёлым, когда наша лесная жизнь давала нам передышку. Услышал его ломающийся, чуть хрипловатый голос и привычную его присказку, перенятую им у деда: «Перемелется — мука будет!»

Я давно мечтал написать о партизанах. Встреча с ореховскими пионерами подтолкнула меня.

И вот скорый поезд уносит меня на запад. Какими заманчивыми и ласковыми выглядят перелески и поляны, речушки и озёра, деревни и посёлки, когда мир воцаряется на земле!

Иногда мне кажется, что я узнаю эти места. Но вот поворот — и я вижу незнакомые картины, новые строения, неизвестные мне деревни.

И станцию, у которой останавливается на одну минуту наш поезд, я тоже никак не могу узнать. Я стою перед новым зданием с надписью «Щеглы» и думаю: «А ведь это весёлое название сейчас очень подходит к гурьбе молодых берёзок позади станции, к светлой песчаной дороге, петляющей до самого горизонта, к ряду домиков, взбегающих на пригорок аккуратной чередой».

Тогда здесь всё было разбито, покорёжено. Зарево пожарищ, подымавшееся на западе, придавало всему зловещий вид. А надпись «Щеглы» была и тогда, но почерневшая и закопчённая.

Я надеялся отыскать место, где когда-то мы, товарищи по оружию, похоронили друга, пионера Петю Солдатенкова. Но найду ли я? С боями отходили мы тогда в леса, множество событий последовало затем, и я позабыл название деревни. Могилы партизан рассеяны по всему району — ведь это был партизанский край. Какая из них та, которую я ищу?

Я поехал по деревням. Всюду я выступал перед школьниками, рассказывал о боевых днях партизанской поры и продолжал поиски. Лето в тот год выдалось дождливое, листва деревьев и трава оставались ещё «а редкость зелёными. Лишь кое-где жёлтый лист клёна или багряная кисточка рябины подчёркивали сочно-зелёный фон ландшафта. Однажды, под конец непогожего сентябрьского дня, я прочёл на путевом столбике: «До колхоза «Партизанский холм» — 2 километра».

Стало уже совсем темно, когда я достиг деревни.

Пошёл дождь, и я поспешил укрыться в чайной, которая называлась «Партизанский холм».

Внутри было тепло от железной печки, в которой трещали берёзовые чурки. И ещё больше, вероятно, от огромного самовара на столе.

Рядом со мной за столом сидел старик в меховой шапке.

Я спросил, здешний ли он.

Старик охотно ответил, что здесь живёт его замужняя дочь, к которой он приехал погостить, да упросили его на время поработать, постеречь колхозные бахчи.

Я слушал рассказ словоохотливого сторожа о том о сём и наконец спросил, почему деревня называется «Партизанский холм».

— А это вон их спроси. Всё от мальцов это пошло, — загадочно ответил старик и кивнул в сторону стойки, за которой заведующая чайной бойко торговала сушками, пряниками и пирогами с грибами.

Около неё стоял мальчик лет двенадцати с пачкой газет, которые он раздавал посетителям.

— Помощник избача, — важно подняв кверху палец, пояснил старик. — Димка, внук мой.

Он подозвал мальчика:

— Объясни вон приезжему человеку…

Я повторил свой вопрос, и Дима произнёс слова, заставившие меня вздрогнуть:

— Деревня наша вся новая, и название старое Обрезково — не подходило.

Обрезково! Да, именно так! Теперь я ясно вспомнил название той деревни!

Дима не заметил моего волнения и продолжал рассказывать:

— Прозвали, значит, колхоз наш сначала «Партизанский». А «холм» это уже потом стало. Когда насыпали самый холм-то…

«Насыпали»!.. Так я и думал. Дима ответил на мой безмолвный вопрос:

— Холм-то на самом том месте, где могила неизвестного партизана.

— А откуда же узнали, что здесь могила партизана? — нетерпеливо воскликнул я.

Дима, удивившись моей горячности, спокойно объяснил:

— Нашли старую дощечку, там обозначено, что партизан погиб от руки фашистов. А имя, фамилия неизвестны. Ну и решили на том месте холм насыпать, а вокруг посадить сад. Подробнее вам скажет Антоша-тракторист. Это теперь он тракторист. А когда дощечку нашёл, был пионером.

— Ты можешь проводить меня на это место?

— Темно сейчас. Дождь к тому же. Завтра утречком я побужу вас — пойдёмте!

Я видел, что Диме очень хочется знать, почему меня так волнует его рассказ, но расспрашивать он постеснялся.

Дима сдержал своё слово. Меня не удивило, что вместе с ним пришёл ладный черноглазый парень. Было воскресенье. Антоша, со сдержанным любопытством оглядывавший меня, вызвался проводить нас на холм. Мы отправились. Дорога сначала вела нас по низине, огибая поля, с которых давно уже был убран лён, а затем стала подыматься чуть в гору. Вскоре мы были на вершине небольшого холма. Здесь был разбит сад, деревья ещё несли на своих ветвях груз желтоватых яблок. Осенние цветы: астры и георгины — стояли под мелким дождём, прямые и стройные, словно несли вахту у этой безымянной могилы.

Но я искал другое… Я увидел могилу, огороженную свежепокрашенным белой краской штакетником. Белый большой камень лежал на ней. Но перед ним… Перед ним, укреплённая на чугунном стержне, высилась старая, с трещиной посредине дощечка, и на ней нацарапанные гвоздём и, видимо, потом уже залитые краской слова: «Здесь похоронили мы погибшего друга, храброго партизана»…

Дальше ничего не было. Фамилия, дата и конец надписи были смыты дождями, стёрты непогодой и временем. И я громко произнёс эти слова, которых недоставало. Они запечатлелись в моей памяти: «…храброго партизана, пионера Петю Солдатенкова. 15 сентября 1942 года. Мы отомстим!»

Я стоял перед дощечкой, которую сам укреплял на могиле девятнадцать лет назад…

Лишь спустя несколько минут, очнувшись от нахлынувших воспоминаний, я смог выслушать рассказ Антоши.

Было это летом, через два года после того, как закончилась война. Я пас колхозное стадо на лугу, что в двух километрах от деревни. А деревня наша тогда только-только начала отстраиваться. Сами помните, что нам оставил Гитлер… Небогатое было и наше стадо. Коров было мало, и я старался подольше держать их на лугу: пусть хоть попасутся вволю. В полдень пришли доярки. А я лёг в кустах, опустил на руки голову. И вдруг вижу: под кустом, в канавке, — обломок доски. Взял я ту досочку и в ручье отмыл с неё грязь. Тут замечаю: нацарапаны на ней слова…

Позвал я ребят, и решили мы, что маленький холмик у околицы и есть могила партизана, на которой была укреплена доска. Ведь мы нашли её около самого холмика, а холмик-то уже почти неприметный стал среди высокой травы.