Юрий Ермолаев - Гордимся тобой, пионер!

Понемногу менялась наша жизнь. Начали строиться, вся деревня новой стала. А место, где был похоронен неизвестный партизан, стало памятным. Здесь наши пионеры насыпали холм, насадили яблонь и вишен. А в память партизан, бившихся на нашей земле с фашистами и погибших тут, назвали мы нашу деревню «Партизанский холм».

Антоша умолк, а я рассказал ребятам о том, кто здесь похоронен.

Однажды осенней тёмной ночью мы перелетели линию фронта. В течение двух недель мы успешно выполняли задание. Потом гитлеровцы нас обнаружили и окружили наш маленький отряд. Мы отбивались. Никто не дался в руки фашистам в этом неравном бою. Я не помню, когда меня ранило. Последнее, что я увидел, на миг придя в себя, была поляна. На ней не было людей. Странная тишина стояла кругом. Я снова потерял сознание.

Через десять дней в пустой избе, в деревеньке, что нестройным рядком вытянулась по краю оврага, я впервые попытался встать на ноги. Это мне не удалось. От сильной боли в раненой ноге я упал на хозяйскую кровать и долго не двигался.

Я стал перебирать в памяти всё происшедшее за последние дни.

Как я попал в эту избу? Её хозяевами были дед — Андрей Иванович Солдатенков и его внук, Петька, двенадцатилетний мальчик с насторожённым взглядом из-под густых, почти как у деда, бровей. Андрей Иванович и Петька нашли меня в лесу, где собирали хворост для топлива. Я был без сознания, раненный в грудь и ногу. До сих пор не могу понять, как им удалось дотащить меня до избы. Знаю только, что они никого не позвали на помощь и никому, кроме Лёни, Петькиного товарища, обо мне не говорили. Они приютили меня и ухаживали за мной как могли. Почему же я не сказал им правды о себе, а выдал себя за труса и дезертира? Но я не мог рассказать им, совсем незнакомым людям, что я курсант из десантно-разведывательной группы, наверное разыскиваемой немцами. Я сказал им, что был шофёром, возил боеприпасы, очень давно уже скитаюсь по лесам, отбившись от своей части, а ранен был случайным выстрелом: немцы наугад простреливали лес, это часто случалось.

Дед спросил меня тогда строго:

— А машину как же, бросил?

— Бросил, — ответил я.

— Со снарядами бросил?

— Иначе нельзя было, — сказал я неохотно.

Но они не поверили. Ни дед, ни Петька.

Я сошёл с трёх ветхих ступенек крыльца и остановился у плетня с надетыми на жерди глиняными горшками. Вся деревенька из одиннадцати дворов была мне видна отсюда. Закат предвещал непогоду. Дед вышел встречать Петьку. Где пропадал Петька целые дни, а иногда и ночи?! Вот он подходит своей солидной походкой взрослого человека, на котором, как ни говори, семья: дед да вот ещё раненый…

— Рано вы поднялись, дяденька! — издали говорит он мне ворчливо. — Разбередите ногу, и возись с вами!

Он упорно зовёт меня дяденькой, словно не доверяя тому имени, которым я назвался. И почему всегда так насторожён его не детский, слишком озабоченный взгляд?

— Да я уже поправляюсь. Скоро нога заживёт и уйду от вас, — говорю я.

— А разве вам у нас плохо? — спрашивает он просто.

— Мне-то у вас неплохо. А вам с дедом, может быть, плохо, Петя.

— Ничего. Перемелется — мука будет, — бросает он, проходя в избу. — Фашисты не идут в деревню нашу.

«А далеко ли они от нас? И всего-то пять километров», — думаю я, но молчу и иду вслед за ним.

Вечер. Я лежу на кровати, которую мне уступил Петька. Он сидит за столом, что-то мастерит. Сверчок завёл в углу знакомую песню. Слабо мерцает фитилёк на столе, В бледном свете его задумчивым кажется лицо мальчика. Внезапно он спрашивает:

— Дяденька! Вы правда — шофёр?

— Конечно. А почему ты спрашиваешь?

— Спросил, да и всё! — отвечает Петька грубо.

Мне не дремлется. Неужели поймать меня думал? Какой странный, суровый, колючий мальчик! Да и то сказать, неласковая у него судьба: мать умерла давно, отца убили в первые дни войны. Я вздрогнул, когда сильный стук потряс дверь. Вздрогнул и задремавший было в углу на лавке дед.

— Лёнька! — сказал, вставая, Петька и отпер дверь.

Лёньке, его товарищу, уже шестнадцать лет. Он работает в ремонтных мастерских у немцев, в шести километрах отсюда, и каждый день приходит к Петьке. О чём они шепчутся за печкой, озабоченные какой-то большой, не детской заботой?

— Туча идёт, сейчас прольётся, — сказал Лёня.

И тотчас первые капли дождя ударили в стёкла оконца.

— Отчего так поздно? — спросил Петя. Он неприветлив с другом.

— Ремонт производили. Фрицев понаехало — страсть! Жить им там негде. Как бы сюда не попёрли!

— Что языком трепать прежде времени! — прикрикнул Петька.

Лёнька, несмотря на то что он старше, немедленно умолкает.

— Лёнька, чего слыхать у вас? — спрашивает дед требовательно.

— Аверьяновых братьев забрали…

— За что?

— Говорят, партизаны… Оружие вроде нашли.

— Мы не партизаны. Оружия не имеем. Нам немцев бояться нечего, — вдруг в сердцах говорит Петька и смотрит на меня.

Я невольно опускаю глаза. Он так посмотрел…

Я хотел расспросить Лёньку, но Петька уже принялся выговаривать товарищу:

— И что ты деда мне беспокоишь? Звонишь языком!

Лёнька виновато замолчал.

— А немцы нас учат, — вдруг объявил он.

— Какие учителя выискались! Чему же это? — спрашивает Петька строго.

— На машинах ездить. Шофёров, говорят, им не хватает. Хотят нас выучить.

— Ну и что же, выучился?

— Сегодня первый день только учили. Про мотор рассказывали, про четыре такта.

— Сколько? — спрашивает Петька подозрительно.

— Четыре, — отвечает Лёня, расстерянно сморгнув.

— И Генку учат? — спрашивает вдруг дед.

— Так Генки же нету! — удивляется Лёня. — Его же в Германию угнали.

— Деду, — перебивает Петька звенящим голосом, — ложились бы вы спать, ночь на дворе. И кто тебя, Лёнька, за язык тянет, горе моё?.. Того угнали, того повесили другого разговору нету.

Пауза. Потом Петька спрашивает:

— Что ж, науку постиг?

— Ничего не понял.

— А ты шофёра спроси. Дяденька, рассказали бы ему.

— Пожалуйста, — говорю я, встаю и рисую Лёньке схему четырёхтактного двигателя.

Лёнька всё равно ничего не понимает. А Петя всё время наблюдает за мной. Но я объясняю без запинки, а чертёж оставляю на столе.

…Проснулся я среди ночи, как бы от пристального чужого взгляда. Дождь продолжал лить и стучать в окно.

Я увидел, что Петя, одетый, стоит у стола. Рядом с ним — незнакомый мне молодой человек в чёрной фуражке. Я услышал негромкий разговор.

— Пойдём на крылечко, там поговорим, — предложил Петька.

— Дождь. Озяб я. Спит он, не услышит, — возразил парень.

— Идём-идём, потом обогреешься, — сказал Петька обычным своим ворчливым тоном, которым он говорил даже со взрослыми.