Олег Шатков - Ни-чё себе!

Мы смотрим в обратную сторону.

— Целое море!

— Так оно и есть море! — старичок снова подпрыгивает. — Горизонта не видно.

На другой стороне дороги гул потише, можно разговаривать. Вода бьется почти у самых ног о серые облицовочные плиты дамбы. Если смотреть перед собой, горизонта и в самом деле не видно. Только море без конца и края, свежий ветер завивает в барашки частые невысокие волны. Вдали над беспокойной зеленоватой поверхностью стелются паруса редких яхт, ближе — мечутся, снуют горластые чайки.

— Ромка, пап, — Ярошка протягивает руку, — а мы во-он там были в том году.

Сын показывает на лежащие поодаль пляжи. Песок, грибки, скамейки — все залито водой. Вода подошла к подножью старых парковых сосен, окаймляющих побережье на всем его видимом протяжении.

Мы еще некоторое время наблюдаем за сварливыми чайками, парусными лодками и возвращаемся к водопадам. Медленно движемся по прилегающему к ограде тротуару. В стоящем над клокочущей водой облаке водяной пыли загораются и исчезают радуги.

Как и у малой плотины, здесь много рыбаков. Только в воде уже не постоишь. Любители свежей рыбки пристроились на высоких искусственных каменных отрогах начинающегося русла.

— Неужели тут что-то ловится? Я сейчас! — Ярошка оставляет велосипед, перемахивает через ограду и бежит к рыбакам. Вскоре возвращается возбужденный.

— Папа! Там у одного дяденьки вот такая рыбина, лещ называется. Эх, удочку бы сейчас.

— А может быть, попросим у кого, — находится Ромка. — Вон у всех посколько!

— Ну уж нет, братцы, — отталкиваюсь я от перил. — А о маме вы подумали? Она же нас потеряла.

— Тогда искупаться хоть, папа, — стонут ребята.

— Умыться можно. Даже нужно.

Спустя некоторое время мы мчимся к леску, в который упирается дальний конец километровой дамбы. Руки, лица у нас мокрые, у ребят и на рубашках сухого места не найдешь.

Под жарким солнцем и быстрым ветром рубашки скоро обсыхают. Несмотря на то, что дорога пошла приличная — бетонка, ноги все ленивее и ленивее перебирают педали. Мы не задерживаемся даже около великолепных подснежников, торчащих вдоль дороги. Лесок скоро заканчивается. Дорогу обступают высотные краны, коробки строящихся зданий. Можно бы остановиться посмотреть, но не хочется и разговаривать. На проспекте, ведущем к нашему дому, не приходится даже покрикивать на ребят — едут по всем правилам, по струнке вдоль бровки.

У подъезда стоит сердитая и обеспокоенная Наташа.

Рассмотрев нас, пугается:

— Господи! На вас что, воду возили.

— Сколько? — Ярошка наклоняется к колесу моего велосипеда.

— Восемнадцать километров. Доволен теперь?

— Нормальненько.

— Да ты что! — набрасывается на меня Наташа. — Ребят заездил…

— Мам, а там радуги были и мальчишка утонул.

— Что-о! — прерывается на полуслове Наташа.

— Да выдумывает он все! Не слушай его. И не утонул вовсе, а только тонул. Синий весь и зубами стучит, — успокаивает маму Ярошка.

— Не, мама, я и хотел сказать, что тонул, это значит, что не утонул. В общем, его дядя за волосы вытащил. А мы скоро поедем на плотину лещей, ловить, вот таких. Во!

— Горе ты мое луковое. Язык заплетается, а туда же. Да тебя такого лещ самого в воду утащит. Быстро, быстро обедать! Блины уже десять раз остыли. Да куда же ты велосипед тащишь? Оставь!

— Не, я сам.

Громыхая металлом, медленно подымаемся к себе.

Наташа сразу пристраивает ребят за стол, а мне помогает выставить велосипеды на балкон, а заодно осознать мой безответственный поступок.

Когда возвращаемся на кухню, Ромка, положив на стол голову, уже засыпает. Изо рта у него торчит недоеденный сверток блина. Ярошка сидит, откинувшись к стене, смотрит осоловевшими глазами куда-то в угол и медленно жует.

— Вкусно, — с набитым ртом одобряет он мамину стряпню.

— Как можно? Как можно доводить детей до такого состояния? — глаза Наташи начинают блестеть.

— Мам, — не разлепляя век, бормочет Ромка, — а наш город очень белый. На ступеньки похож.

— И мы живем на самой верхней ступеньке, — сонно заключает Ярошка, роняя в тарелку блин.

Ребята в лагере. Нужно без них кое-что сделать дома. Есть дела, в которых лучше им не принимать участие…

Давно, когда не только Ромка — Ярошка под стол пешком ходил, мы купили телевизор. Покупка основательная, громоздкая, запакованная в добротную картонную коробку.

— Ого! — сказал старший, когда телевизор извлекли из нее. — Настоящий дом.

Телевизору малыши уделили ровно столько внимания, сколько нужно для того, чтобы обойти его со всех сторон и пролезть туда и обратно между его ножками. Затем забрались в коробку, объявили, что тут будут жить, и, если бы не мое с Наташей вмешательство, остались бы в ней спать.

После того, как мальчиков уложили в кроватки, мы задумались.

— Научились же делать упаковку, — сказала Наташа, глядя на коробку. — Может, приспособим для чего? Добро как-никак.

Новый красивый с наклейками упаковочный ящик стоял посреди комнаты и внушал своим видом уважение. Выбрасывать «добро» было и в самом деле неловко.

— Да и ребятам понравился, — продолжала Наташа. — А? — И вдруг предложила: — Давай дом им сделаем.

И мы сделали дом — с двускатной крытой картонными черепицами крышей, трубой, окошками со ставнями и дверями на узорчатых петлях. На конек крыши поставили лихого петуха и разукрасили все веселыми красками.

С тех пор жизнь братьев потекла большей частью под крышей картонного домика.

Его стены много видели и слышали. В них экзаменовал по азбуке младшего брата Ярошка.

— Ромка! Какая буква?

— У! — бодро произносит Ромка.

— А эта?

— О-о, — слышу я.

— Правильно. Молодец, — поощряет Ярошка. — А эта?

Ромка на секунду задумывается и уверенно отвечает:

— О сломанная.

— Ха! Вот это сказал! Это буква С-с-с.

— Нет! О сломанная. Смотри.

— И смотреть нечего! Тебе говорят, С, значит С. Не знаешь.

— Нет, знаю…

Перепалка грозит перейти в схватку, где победитель заранее известен, но Ромка кричит:

— Пап!

Я направляюсь к домику. Ставенки распахиваются шире, в окошко высовывается азбука, затем растрепанная голова, и Ярошка упреждает мою реакцию:

— Вот скажи ему, — несколько излишне пылко негодует он и тычет пальцем в книгу. — Я говорю, говорю…

В другом окошке появляется не менее лохматая голова Ромки. И он узнает, что буква очень похожая на сломанную «О», действительно называется «С».

…Но домик был свидетелем и менее мирно выяснявшихся отношений.

— Ну что это за ноги? Что за ноги? Разве могут быть у избушки такие ноги? — сердится Ярошка.