Владимир Плющев - Владукас

— Знаю, что не воровал.

— Тогда за что же?.. За что?

— А разве сам не догадываешься?

— Нет.

— За то, чтобы ты не просился в школу и чтобы опозорить тебя перед учениками и их родителями?

— Ага?

— Ну, конечно.

— Вот гадина! — я сжал кулаки и вытер ими слезы. — Ну, я ей покажу!.. Она у меня запомнит… Я ей этого не прощу. Я… я… сожгу ее школу!

Мама вздохнула:

— Глупенький. Если ты это сделаешь, то отомстишь не ей, а нашим хозяевам — ведь это их школа, а учительница найдет себе другую.

— Ну, тогда, тогда… я проберусь в ее комнату и изорву все книги и тетради.

Мама грустно улыбнулась:

— А это еще глупее. Если ты изорвешь все ее книги и тетради, то она заявит в полицию и нас расстреляют.

— Тогда что же делать? Как отомстить?

— Ничего не надо делать и тем более мстить. Без тебя отомстят, когда нужно будет. И запомни еще, что главный наш враг не паняля учительница.

— А кто же?

— Гитлер. Это он затеял войну, прервал твою учебу, разлучив нас с родственниками. Он — самый главный враг человечества. Поэтому плюнь на свою пощечину и пошли домой. Хватит здесь мерзнуть. А на учительницу не обращай внимания. Она и сама уже поняла, что выдумка ее неудачная… Но будь осторожен с ней… Идем, сынуля. Идем… — нежно и ласково говорила мама, обнимая меня и целуя.

Мы вернулись к Каваляускасам. Но я не согласился с мамой, что не надо ничего делать и тем более мстить. Я твердо решил отомстить паняле учительнице за свои обиды, хотя еще и не знал, каким образом. «Я покажу ей, как распускать руки!.. Она запомнит свою пощечину и еще попросит прощения у меня…» — мысленно грозился я, но маме ничего не сказал о своих намерениях.

В ту же ночь, тихонько встав с постели, чтобы никого не разбудить, я тайком прокрался в школу. Осмотрелся. Большой гулкий класс заполнен густыми сумерками. В окна светит луна, заливая серебристым светом черные ученические столы с наклонными верхними досками. За окнами легкий ветерок раскачивал ветви деревьев, от чего лунный свет дробился на сотни зыбких осколков, будто невидимый дровосек рубил топором школьные парты на мелкие щепки. Таинственная игра света и тени создавала впечатление, будто здесь кто-то прячется. Я заглянул за высокую кафельную печь, маячившую, как белый призрак, у самой двери. Никого нет. Обошел вокруг классную доску, по которой скользили лунные трепетные блики. Тоже никого. Может, кто-нибудь в окна подглядывает? Я обошел все четыре окна, внимательно посмотрел в каждое. Увидел кусты жасмина и фруктовые деревья. За ними виднелись риги, сараи, заснеженные поля, в самой дали чернела кромка соснового леса. Никто и в окна не подглядывает.

Я обошел весь класс, заглянул почти под каждую парту, но так никого и не нашел. Почему же тогда мне все кажется, что здесь кто-то есть, какое-то живое существо? Что за чертовщина? Где же оно, это существо?..

Я машинально скользнул взглядом по потолку, стенам и… вдруг, содрогнувшись, оцепенел от ужаса. Сверху от простенка, с высоты около двух метров, на меня внимательно смотрел безумными рачьими глазами страшный человек. Зыбкий лунный свет освещал его сухое острое лицо и делал подвижным. В ядовитой усмешке шевельнулись маленькие фатовские усики. Заиграла живыми глянцевыми бликами черная челка, перекосившая низкий, бандитский лоб. Под остекленевшими глазами вздрагивали и тряслись тяжелые, набрякшие мешки. Гнусное зрелище!

Это был портрет Гитлера.

Так вот, значит, кто здесь прячется, в этом пустом гулком классе с пугающим высоким потолком и широким разбегом стен! Враг человечества! Словно хмель ударил мне в голову и разгорячил еще не остывший от обиды мозг. Сердце забилось отвагой. Вот кто главный виновник моего несчастья! Вот кто разлучил меня с Родиной, с папкой и бабушкой, с родными дядями и тетями!.. Вот он, злодей!.. Людоед!.. Наконец-то ты мне попался!..

Я сжал кулаки, стиснул зубы и пошел в наступление на Адольфа Гитлера. Задыхаясь от переполнявшего меня волнения, медленно, но уверенно передвигался от кафельной печки к широкому простенку, где висел в золоченой рамке портрет мирового тирана. Какой ужас! За мною неотступно, как живые, следовали глаза Гитлера, поворачиваясь стеклянными зрачками в мою сторону и расширяясь в удивленном безумии. Куда я — туда и они. Сердце мое колотилось. Я шел зигзагами, не спуская глаз с ненавистной физиономии. Вот уже подошел совсем близко, вот уже стою у самого простенка! Какой ужас! Гитлер шевельнулся в золоченой рамке и вытаращил на меня свои глазищи сверху вниз… Скривил в усмешке рот: попробуй, достань! Меня затрясла лихорадка. Я вскочил на парту и оказался с ним лицом к лицу. Никогда в жизни я еще не видел такой страшной морды и в такой ужасающей близости, даже когда стоял перед дулом пистолета с тремя вишенками в кармане.

Мы уставились друг на друга и замерли, как два врага перед смертельным поединком. Гитлер смотрел на меня с ядовитой усмешкой: «Что тебе надо от меня, паршивый русский батрачонок?..»

«Как что? Ты же главный изверг рода человеческого!.. Ты… ты — людоед!.. Ты затеял войну, прервал мою учебу в школе, разлучил меня с папкой и бабушкой, с родными тетями и дядями…»

И тут в моей глупой голове замелькали дорогие образы: смелых дятьковских пацанов с Базарной улицы, папки и дяди Феди, одетых в красноармейскую форму, учительницы Пелагеи Никитичны, принимавшей меня в пионеры, моего погибшего друга Мухи, раненого партизана дяди Коли… Среди хоровода этих образов, как вспышка магния, сверкнула, ожила и зазвучала в моем маленьком сердце всеми своими мужественными нотками песня о священной войне, которую я впервые услышал в этой школе. Она зазвенела отчетливо, как балалаечная струна, и поплыла по классу торжественно, как боевой корабль на волнах:

Гитлер шевельнулся в золоченой рамке и, казалось, принял воинственную позу, но я теперь уже не боялся его. Выпятил вперед грудь, пошире расставил ноги на парте. В мелодии огненной песни мне почудился звук рожка, призывающий красную кавалерию в атаку. «Буденновцы, вперед!» — скомандовал я сам себе и, размахнувшись, что есть силы ударил кулаком по физиономии Гитлера в золоченой рамке.

Физиономия подпрыгнула, отскочила от стены и повисла на веревочке, болтаясь на одном гвоздике, как маятник. Гитлер сразу же потерял всю свою надутую важность, стал как бы меньше ростом, и теперь не он, а я смотрел на него сверху вниз, что еще больше придавало мне силы и мужества.

— «Пусть ярость благородная вскипает, как волна!» — пропел я, и ярость вскипела во мне: я, как разъяренный тигренок, вонзился своими ногтями в портрет мирового тирана. Не выдержав, сухо треснула черепная коробка Гитлера. Показалась белая прорванная полоска, словно вытекающие мозги. Я засунул пальцы в эту полоску и рванул на себя вместе с волосами, как будто хотел снять скальп с гитлеровской головы. Затрещала сухая пергаментная бумага-кожа, лопнул остекленевший глаз, разлетелись в разные стороны наплывшие щеки, нос и клоунские усики. Портрет был разорван в клочья, которые разлетелись по всему классу. На веревке осталась висеть только золоченая рамка.