Владимир Плющев - Владукас

«Третий», «Четвертый», «Пятый»… — пересчитывались заключенные.

— Семнадцатый! — отозвался последним я.

После поверки — завтрак, а точнее — водопой. Снова открылась окованная железом дверь, и на пороге появилась огромная бочка, похожая на парашу. В нее была налита коричневая жидкость, называемая чаем. Тюремный раздатчик черпал ее пол-литровой кружкой и выливал в медную миску, подставляемую по очереди каждым заключенным, точь-в-точь, как в концлагере, из которого я бежал. К чаю выдавалась «пипка» сахару — так называлась емкость величиной с наперсток. Вот и весь завтрак. С него, естественно, не зажиреешь. Однако и голода здесь не чувствовалось. Кроме того, я заметил, что многие арестанты свои «пипки» сахара великодушно отдавали другим сразу же, как только получали их. «Странно, — подумал я, — неужели они настолько сыты, что даже от сладкого отказываются?» Но потом решил, что делается это, по-видимому, с разумной целью. Ведь одна «пипка» почти ничего не значит. Какой из нее толк? Высыплешь в пол-литра теплой воды — ни сладко, ни горько. А вот если чередоваться: сегодня один возьмет пять-шесть порций сахару, а завтра другой, то получится неплохо. Хоть раз в неделю напьешься настоящего сладкого чаю! Это в сто раз лучше, чем каждый день получать мизерную «пипку», которой даже язык не подсластишь.

Я сразу же стал сторонником разумного чередования, поэтому, получив свою порцию сахара, громко выкрикнул:

— А кто хочет мою пипку?!

Вначале никто не понял моего восклицания, и оно как бы повисло в воздухе. Правда, несколько человек обернулись ко мне, молча вскинув брови: что, мол, за шуточки?

Краснея от смущения, я протянул им свою маленькую «пипку», высыпанную на маленькую ладошку и, переводя откровенный взгляд с одного на другого, от всей щедрой детской души предлагал:

— Ну, кому надо?.. Кто хочет мой сахар?

Молчание нарушил коренастый урка с толстенной мордой, который недавно изображал статую Моисея.

— Гы-гы!.. — расплылся он в глуповато-добродушной улыбке. — Ты что, кирюха, не уважаешь сладкое?.. Гы-гы!..

Я еще больше покраснел, но, стараясь не уронить чести «паразита» и держаться молодцом, отважно ответил:

— Выдумал тоже! Кто же не уважает сладкое? Еще как уважаю!

— Тогда зачем ты отдаешь нам свой сахар?

— Ну, как зачем? Другие отдают — я тоже…

Грянул дружный хохот.

— Так другие же проиграли его в карты!.. А ты?..

— Проиграли?

— Ну, да…

Теперь настала моя очередь удивляться, и я захохотал вместе со всеми.

После «завтрака» — утренняя прогулка, то есть хождение по камере один за другим. Староста и толстомордый первыми поднялись из-за стола и, заложив руки за спину, зашагали по кругу. Староста — высокий, стройный, белолицый, с мешками под глазами, интеллигентный на вид. На нем добротное демисезонное пальто темно-синего цвета, свисавшее ниже колен, как шинель. Борты его расстегнуты и при ходьбе разлетаются в разные стороны, словно крылья хищной птицы. А его напарник — низенький, коренастый, похожий на косолапого медведя, посаженного в тесную для него клетку. Они яркие противоположности.

К ним стали пристраиваться остальные арестанты, становясь в затылок друг другу и приноравливая свой шаг к впереди идущему. Таким образом получилась живая движущая цепь. Она замкнулась в кольцо и закружилась по камере. Я был в ней самым маленьким звеном.

Несколько минут колесо вертелось в зловещем, тяжелом молчании, отбивая на цементном полу ритмичные шаги. Потом все вдруг заговорили, повеселели, начали перебрасываться шутками, приправленными солеными словечками. Передо мной как бы раскручивалась кинематографическая лента с изображением преступного мира, который с каждым новым кругом все больше открывался мне. Из разговора и реплик я вскоре узнал, кого как зовут, кто за что посажен и какой привилегией пользуется среди заключенных. Бледнолицего старосту звали Навицкас. Он сидел по одному делу с толстяком за изнасилование какой-то важной дамы. Никогда бы в жизни не подумал, что староста был способен на такое преступление. У него благородное, умное лицо, голубые глаза, культурные манеры, как у аристократа. При галстучке. Да и по годам он уже не молоденький: наверное, за тридцать перевалило. На голове залысина. Как по возрасту, так и по своему внешнему виду ему совершенно не пристало быть в одной компании с малолетними преступниками. И вот тебе на!..

Но каково же было мое удивление, когда я увидел, как этот «благородный аристократ» со светлыми голубыми глазами и дряблыми мешками под ними вдруг по-разбойничьи свистнул и коршуном заскочил на спину впереди идущего парня, который, нисколько не возмутившись, безропотно понес его по кругу. Поджав ноги, Навицкас крепко ухватился за свою жертву. Глаза его дико и весело сверкали. Длинные, тонкие пальцы, точно когти, впились в чужое тело. А болтавшиеся внизу фалды синего пальто довершали его сходство с хищной птицей. То же самое он вскоре проделал и с другим заключенным, который оказался настолько хрупким и тщедушным, что не выдержал грузного веса и плюхнулся на пол, за что получил в награду от Навицкаса здоровый пинок под зад. Внешний вид старосты никак не гармонировал с его поведением и дурными шутками.

Не гармонировал с ним и его толстомордый друг, которого звали Вилисом. Этот не блистал умом, к неприличным выходкам его принуждал староста. Внешне он выглядел как настоящий бандит. Грубая сила — единственное его преимущество перед другими заключенными, однако он, как и все безвольные силачи-добряки, не умел пользоваться этим преимуществом, предоставляя это Навицкасу.

К этим двум друзьям, державшим в повиновении всю камеру, примыкала еще одна непростая личность по имени Костас. Маленький, худенький, чрезвычайно деловой литовчик, возраст которого просто невозможно определить: то ли он на самом деле уже в годах, то ли старался держать себя старше своих лет. Я никогда не видел его ни смеющимся, ни улыбающимся. Выражение лица всегда серьезное, брови нахмурены. Костас пользовался покровительством у старосты, благодаря тому, что часто получал с воли передачки с продуктами, которыми делился с ним и с Вилисом. В результате у них образовалась тройственная коммуна, хозяйственной частью которой заведовал Костас, а идейным руководителем ее был Навицкас. Костас попал в тюрьму за какие-то махинации при строительстве собственного дома в Шяуляе.

Остальные преступники не представляли для меня ярких личностей. Большинство из них посажено за мелкое воровство или хулиганство, не поощряемое нацистскими властями.

Вот шагает впереди меня, переваливаясь с боку на бок, как утка, деревенский крепыш лет восемнадцати в стеганой шерстяной куртке, подпоясанной веревочкой. Он пышет здоровьем, весельем и неуемной энергией. Даже сзади видны его пухлые красные щеки, что называется кровь с молоком. А повернется — сверкают смеющиеся, с лукавинкой, серые глаза. Он попал в тюрьму, можно сказать, по дурости. Поспорил с друзьями на бутылку водки, что снимет на ходу колесо с любой телеги, и — подумать только! — умудрился снять колесо с подводы, на которой ехал пьяный полицейский, за что получил год тюремного заключения.