Владимир Плющев - Владукас

Проезжая через лесную делянку Каваляускаусов, мимо их усадьбы, я увидел в просвете деревьев знакомый колодезный журавель. Он кивнул нам на прощанье своей тонкой шеей и исчез. «Интересно, — подумал я, — кто сейчас достает там воду: сам Йонас или Онуте Мецкуте? Бедная пастушка! Она теперь одна будет батрачить у Каваляускасов». А я навсегда покидал эту постылую работу. Впереди у меня — горькая неволя и неизвестность.

Серая дорога расползлась от весенней распутицы. Колеса хлюпали в грязи. Спицы их, словно стрелки на круглом циферблате, отсчитывали нашу жизнь. Вокруг простирались унылые окрестности. Погода была сырая и серая, как и дорога. Ни дождя, ни солнышка.

Я прислонился к маминому теплому боку и, забывшись, дремал с открытыми глазами, убаюканный качкой и бессонной ночью.

Шяуляйская каторжная тюрьма походила на средневековый замок. Такая же неприступная и зловещая. Охваченная кольцом крепостной стены, сложенной из серого дикого камня и надстроенной в позднейшие времена красным кирпичом. Стена настолько высокая, что самого здания тюрьмы с улицы не видно. С улицы ни один глаз не мог узреть, что творилось внутри этого древнего каземата: сколько там замуровано человеческих жизней, похоронено надежд и перенесено страданий. Дурная же слава о нем черными слухами ползла из дома в дом, бросая обывателей в дрожь своей таинственной жутью. Рассказывали, например, что по ночам из тюремных камер доносятся какие-то странные звуки, похожие на звериный вой. Протяжные и острые, как отточенный нож, они прокалывали ночную мглу и глухо замирали, придавленные тяжелым камнем.

Кто там жутко воет? Люди? Или, может быть, уже не люди?

Крепостные стены молчали об этом.

Тайны Шяуляйской каторжной тюрьмы хранило ее кладбище, расположенное за городом на заброшенном глухом пустыре. Оно было без крестов и памятников, как скотская бойня. Сюда каждую ночь закрытые машины, называемые «черными воронами», привозили партии заключенных, убитых и искалеченных; их сталкивали в ямы и наспех прикрывали землей. Людская молва утверждала, что и земля в том месте шевелится и дышит, как живая человеческая грудь, а если приложиться ухом, то можно услышать и стон заживо погребенных в ней узников.

Входом в тюрьму были массивные железные ворота с маленьким квадратным окошком и дверьми. Рядом стояла будка охранников, окрашенная белыми и черными косыми полосами. Сюда каждый день впускали заключенных по одному и целыми партиями, но на свободу отсюда не выходили.

Передо мной и мамой двери Шяуляйской каторжной тюрьмы раскрылись в тот же день, когда полицейские привезли нас в Шяуляй. Во внутреннем дворе находился корпус гестапо. Здесь полицейские сдали, а гестаповцы приняли нас по акту, как материальную ценность. Потом произвели обыск: у мамы отобрали иголку, а меня заставили снять ремень, и мне пришлось подвязать свои штаны веревочкой. Однако сало и хлеб, которые сунула нам при расставании Зося, разрешили взять с собой.

После окончания этой процедуры нас вывели во двор тюрьмы.

До самой последней минуты я не знал, что мне предстоит здесь расстаться с мамой. Вдруг ее повели в одну сторону, меня — в другую. Раздался мамин крик:

— Сын мой?!. Куда вы его уводите?

Я оглянулся: два дюжих охранника крепко держали за руки мою маму, не пуская ко мне. Она отчаянно вырывалась, запрокидывала голову, ее волосы растрепались, лицо выражало гамму чувств: испуг, страдание и беспомощность.

Такой она мне запомнилась.

— Идем, идем, мальчик! — строго прикрикнул на меня конвоир и, не давая мне опомниться, схватил за плечо и повел. — Идем, тебе говорят!..

Я вынужден был подчиниться. А в мою спину, словно каленая стрела, вонзился крик матери. Из решетчатых окон тюрьмы выглядывали бледные лица арестантов. Конвоиры пустили в ход отборный мат и кулаки. Не прошло и минуты, как двор опустел. Меня увели в мужское отделение тюрьмы, маму — в женское. Оба здания стояли перпендикулярно друг к другу в виде буквы «Г». Оба кирпичные, трехэтажные. Снаружи и внутри окованы железом.

Узкая каменная лестница привела нас на третий этаж. Здесь конвоир передал меня дежурному надзирателю со связкой ключей на поясе. Тот повел по длинному темному коридору, по обе стороны которого следовали, одна за другой железные двери камер, с отверстиями размером в человеческий глаз.

У самой дальней камеры надзиратель остановился, посмотрел в круглое отверстие, потом прикрыл его щитком, выбрал из связки нужный ключ, открыл камеру и впустил туда меня. Дверь за мной захлопнулась.

Мне стало жутко. Я оказался среди заключенных, которые похожи были на призраков. Невероятно худые, истощенные: кожа да кости. Они смотрели на меня не зрачками человеческих глаз, а большими черными впадинами, как сама смерть. Уставились острыми скулами. Угрюмые.

Призраков здесь было очень много: они сидели и лежали на нарах, вплотную придвинутых друг к другу, выглядывали из-под нар, висели на высоких подоконниках, как обезьяны, уцепившись за железные решетки. Особенно меня поразил один старик, Дошедший до крайнего истощения и настолько иссохший, что производил впечатление живого скелета. Черные губы втянуты в беззубый рот. Длинный крючковатый нос загнулся чуть ли не к самому подбородку. На лысой голове пробивалась какая-то зеленая растительность с землистым оттенком, очевидно, плесень. Все лицо в рыжей щетине и было сморщено и сплюснуто с боков, как картонка. На нем живыми были только глаза, пронзительно острые и блестящие. Они по-дикому уставились на меня и горели зловещими огоньками. Старик стоял всего в нескольких шагах от меня и производил какие-то манипуляции: заискивающе кивал мне головой, что-то беззвучно шамкал, идиотски подмигивал и показывал неразгибающимися крючками пальцев то на меня, то на свой рот, в котором я разглядел два желтых зуба, торчащих в разные стороны, как клинья. Я никак не мог понять, что хочет от меня этот старик, о чем просит. Старался не смотреть на него, так как его пантомима производила более страшное впечатление, чем вид живого скелета.

Ко мне подошел высокий заключенный с широкими угловатыми плечами и сказал на чистом русском языке:

— Не бойся нас, мальчик… А этот старый доходяга, — кивнул он на старика, — выманивает у тебя сало, что ты принес с собой… Смотри у меня! — погрозил ему пальцем, после чего старик жалко съежился и полез под нары, как побитый пес, на которого прикрикнул хозяин.

Теперь я только заметил, что держу в руках кусок сала. Оно виднелось из прорванной бумаги, в которую было завернуто.

Широкоплечий арестант, между тем, присел передо мной на корточки и окончательно успокоил меня: